Ольга Сотникова

Провинциальный Арт

Пишу тебе на листе бумаги, так традиционно, так по-домашнему просто, без компа, без мейла - туда даже инет не доставляет почту.

  Почерк неряшлив и скор: буквы то крупные, то мелкие, строчки лезут попеременно вверх и вниз, куча ошибок, описок и неточностей. Ничего не буду исправлять - так, шершаво и шероховато, ты сможешь лучше почувствовать мое живое дыхание и мои теплые ягодицы, касающиеся твоего обнаженного живота.

  Пишу карандашом - всегда любила его больше, чем любое другое стило. И здесь ты прав, демонстрируя потустороннюю память и осведомленность.

  Прислушиваюсь.

  Кто-то, отважный и бестактный, гнусавым французским голосом Франсуазы Саган спрашивает манерно нараспев: "Любите ли вы Брамса?".

  Нет, нет, я не хочу Брамса! Эти глупости не для моих иллюзий и аллюзий. Ни Брамса, ни Вивальди слушать не стану.

  Где-то за стеной гортанно читает оправдательный приговор Оно-но Комати:

  "О, красота цветов так быстро отцвела!

   О, прелесть юности была так быстротечна!

   Напрасно жизнь прошла..."

  Ее поддерживает бархатистая Раневская: "У меня хватило ума глупо прожить свою жизнь".

  У меня ума ни на что не хватило. Ну, может быть, на поиск.

  Ищу простоту мира, чистые линии, локальные, полупрозрачные цвета-плоскости размытых акварелей "по-мокрому". Всегда боялась тебе в этом признаться. Ты и так был ко мне слишком снисходителен. Думала, что поиски простоты и ясности вызовут твое презрение, и ты заподозришь меня в банальности, примитивщине и мещанской узости.

  Что может быть проще красной кляксы на мостовой?!

  А когда-то ты, бешено ревнуя, белой масляной краской, соблюдая строгое соответствие мозаичных законов, на брусчатке написал широким флейцем сорокасантиметровыми буквами: "Малышка, ты у меня одна. Мы небом вечны". И в конце - толстая жирная точка-клякса.

  Мы как безумные кружили друг возле друга и внутри друг друга, сливаясь слюной и волосами, цепляясь ногами за верхушки лип и фонарей, разбегались, отталкиваясь и вновь сбегались, наплывая и истекая, упиваясь и изрыгая один другого. Схватив руками руки, над крышами влажных машин и вспотевших туманом домов мчались в пылу и жаре, кружили, топтались, роняли кровь из прокушенных губ, и она скатывалась в пыли комочками ртути. Ласково и жестоко, облизывая и грызя, мурлыча и воя, извлекали мы из наших тел, как виртуозный исполнитель из инструментов Амати и Страдивари, только нашу музыку. Музыку слияния и раздора, обожания и вражды, дикий сплав, диэлектрик, на острие которого рождается новый заряд, новая жизнь, сжигающая слишком близко стоящих, то пламя, что заливает багровым отсветом время, трансформируя его, сжимая и сминая.

  Память - волшебница и лгунья, она обладает слишком большой массой и потому искажает свет звезд. Но запах пыльных кулис провинциального театра, вызывающий зависимость сильнее наркотической, она не изменит никогда.

  Нормально воспринимаю запах крови. Это нам, женщинам, хорошо знакомо с момента половой зрелости; мы сжились с этим запахом и сознания от него не теряем. Но вот странность - не выношу вида крови. Это происходит где-то вне меня и мне не подчиняется: кровь, вытекающая из раны, меня деморализует, парализует, внутри становится холодно и пусто, глаза стекленеют, в кончиках пальцев покалывает. И руки опускаются.

  Ты знал это и потому решил, памятуя о моем страхе, не проливать своей крови. Ты думал, что если крылья не развернутся, то ты просто упадешь на булыжники, разобьешься и умрешь, но при этом кровь останется в твоем теле, не прольется. И мне не будет страшно.

  Не думаю, что случилось именно так, как ты хотел. Не думаю. Мне только это и остается - гадать и думать-не думать, вспоминать и ...

  Я же не была с тобой тогда. Для своего последнего ритуала ты выбрал другую спутницу, меня ты берёг. Сладко обманывать саму себя.

  Твоя новая спутница, со злыми глазами, прячущимися за ширмами очков, - ведьма, безжалостная и жестокосердая. Она завернула в старую газету вашего ребенка, крохотного полуторамесячного мальчика, надела на тебя рваную бабью кофту, сунула тебе в руки сына в шуршащей типографской пеленке, и закрыла за вами дверь января, сменив замки. В этих словах нет ни тени метафор или гипербол - все происходило в точности так, как описано. Ребенок - это не какой-то творческий продукт - это вполне настоящее, живое, плачущее дитя, выброшенное вместе с отцом на улицу.

  После всех этих упражнений, избавивших ее от долга перед мужем и ребенком, она, стоя на краешке закрытых возможностей, судорожно отворяла волшебными ключами:

  Врата извержений и пищи;

  Двери наслаждений;

  Калитку исполнения желаний;

  Створки дыхания;

  Щелку музыки;

  Лаз тайны;

  Лифт надежды.

  Когда закончился процесс открывания запретов и ограничений - наступило пиршество смерти. Но ведь этого никогда не произошло бы так внезапно и трагично, если бы все семь ключей никогда не были пущены в дело, а так бы и остались - завернуты в белый батистовый платок.

  Поводок развязался, ты едва успел положить на край крыши свое дитя.

  Мне же пришлось в это время листать дольки апельсина.

  Не я хоронила тебя, а значит, ты жив. Для меня. Жив и упрямишься, не хочешь разбить зеркало. Предпочитаешь разбить себя.

  Тело большой, очень большой массы, искривляет траекторию света звезд. Таким телом может быть Солнце. Оно так огромно, что уродует, сминает пространство, а может оно это же проделать и со временем. Мне бы хотелось быть таким телом, чтобы пустить тебя, ставшего светом звезды, по параболе. После свернуть этот свет в трубочку и глядеть в нее, и видеть калейдоскоп структур и влияний тебя на мирозданье.

  Но моя масса слишком мала для подобной операции. Да и времени на выковывание воли к созиданию новой вселенной мне уже не хватит: я начала слышать мерную, чеканную поступь.

  Посмотри на эти слезы, они кажутся тебе каплями дождя. Я плачу и заплакала все твое окно. Секрет в том, что эти слезы драгоценны, они дороже крови. С каплями крови уходит всего лишь жизнь, а слезами я прощаюсь с самым важным для меня - с тобой.

  Время перестало меня интересовать с того момента, как поняла, что мое время кончилось. Время любой женщины циклично: от полнолуния - до новолуния, от овуляции - до оплодотворения, от зачатия - до родов. Это такая круговая вращающаяся ловушка-западня. Каждый раз оказываешься в той же точке, обновленная, омытая, освеженная, помолодевшая. Только эта точка всегда опускается немного ниже прежнего уровня, а я становлюсь немного старее.

  Сейчас время приобрело для меня мужские свойства линейности. Скучно и тяжело жить на ребре рейсшины, того и гляди - свалишься. К плохому трудно привыкаешь.

  Выпущенная из ствола времени пуля никогда не вернется в тот же ствол.

  Время, если бы ты могло хотя бы менять вектор, ах, если бы могло!

   Никак не могу потерять того, что мне мешает. Не могу его забыть, например, в транспорте, не могу выбросить или подарить, не могу избавиться ни одним из известных мне способов. Он неизменно возвращается ко мне, мой проклятый, мой чертов, здравый смысл. Но и его узколобость не станет перечить, когда я думаю о тебе, и кормлю тобой свою фантазию.

  Вот, например, ты мог бы сожалеть, что у дождя нет направления, что он не может дойти до какого-либо города и вернуться. Чтобы не огорчать тебя - заставила дождь подчиняться легкомысленной воле ветра и тяжкому долгу земли. Теперь дождь легко бегает, как по вертикалям, так и по параллелям и меридианам.

  Не могу сдержать иронии - "Время на ноготке указательного пальца, брошенного..." - что же ты бросил: палец, ноготок, время? Поправь меня или себя, если почувствовал глупую шутовскую двусмысленность.

  Видишь, даже сейчас и здесь я спорю с тобой, возражаю тебе, не подчиняюсь и бунтую. Всегда считала, что таким тотальным несогласием делаю твою жизнь интересней, адреналиновей, богаче переживаниями, что она, жизнь, поворачивается еще одной, неведомой тебе ранее, гранью. Эта новая грань отбрасывает новый блик света ли, тьмы ли, ранее не замечаемый.

  Вот только напрасны были их все усилья.

  Когда мы не можем больше любить - мы грустим. Поэтому и держимся отстранённо.

  Осенние деревья еще полны листвы, пусть и желтой. Вскоре, где-то к середине ноября, мое стремление к простоте будет тихой радостью встречать обнаженные остовы деревьев, сбросивших листья и являющих миру чистые линии стволов и ветвей, лишь отдаленно напоминая живые растения.

  Недавно обратила внимание на интересный мистический факт, если факт вообще может быть мистическим. Оказывается, прекрасная Елена и Пенелопа - родные сестры. Время не властно было над их молодостью и красотой, ибо были они бессмертными нимфами. Вот теперь, черт возьми, я понимаю и всех женихов Эллады, и Париса и Менелая и Одиссея. Почему бы не быть отважной, если ты неуязвима и бессмертна.

  Посмотри, я плачу