C виду наш летёха - совсем обычный.

   Что в первом взводе, что в третьем, что в нашем, втором, значится, все лейтенанты одинаковые. На вид чуть-чуть разные, фамилии, конечно, отличаются. У нас вот - Кузнецов. В первом взводе Иванов, в третьем Колесников. Имена тоже соответственные. У нас Виктор, победитель. В третьем взводе Александр, защитник. А в первом - Гавриил. Значит, божий воин. Лица похожие. Не так, чтоб спутать, но сразу видно, что одна модель.

   В общем, все как у людей.

   Так-то если посмотреть, то лейтенант Кузнецов - он, конечно, железка железкой. Внутри керамитовый скелет, сверху мясо синтетическое, покрыт пуленепробиваемой шкурой, в голове Устав, выражение лица соответственное. Настоящий интерфейс. Но и то хорошо, что ничего, кроме Устава, в голове у него нет. Не придирается, не обижается, а что нам еще надо? Да ничего.

   Сидим мы в обороне уже третью неделю. Ничего так сидим, не скучаем. То пяток новичков пригонят из учебки, то два десятка из других частей. Силы, значит, собираем. Перегруппировка войск называется, если по умному. А если по нашему, то из двух побитых дивизий одну делают, чтобы нанести врагу решающий удар. То есть, чтоб опять дивизию уполовинить, но на километр продвинуться. И так уже почти год. Аж на сто километров мы гундосых подвинули. Правда, и они нас на Южном фронте подвинули на столько же.

   В окопах напротив, в том самом километре, сидят гундосые. Тоже перегруппируются. Между нами - "Егоза" в шесть рядов, колючая проволока армированная. Нам их видно, им нас видно, слышно тоже неплохо, но это если заорать. Они по вечерам пошамают, что им подвезли, и нам орут. А мы им отвечаем. Один раз на поле корова вышла и в колючке запуталась. Неудачно так, посередине. Ни нам, ни им. Наш снайпер ее подстрелил, значит, наша корова. Гундосые тоже не дураки, машут, показывают, что их снайпер тоже всех на прицел взял. А стрелять приказа не было.

   Ничего, поделили. По-честному, им половину, нам половину. Разделывали наши, поэтому мы башку себе забрали, а тушу поровну. Башка вон стоит на краю окопа, типа, на память, а гундосые хвост к палке привязали и выставили, дескать, и они не хуже.

   Так и сидим до приказа наступать. Смотрим друг на друга, перекрикиваемся.

   Лейтенант Кузнецов нас, конечно, не одобрил. Но почему-то наказывать не стал, хотя должен был. Плечами только пожал, почти как настоящий, головой покачал и приятного аппетита пожелал, когда мы свою полутушу волокли на кухню. Есть все-таки в нем живинка какая-то, не то что в Иванове с Колесниковым. Бракованный, наверное.

   Под утро гундосые зашевелились... видать, раньше успели перегруппироваться.

   Нам не привыкать, не первый год служим. Кто спал - поднялись, все быстро штурмовухи похватали, между мешками с песком залегли, отстреливаемся. Оно первый раз страшно, а потом уже все равно. Одно только и думаешь: вот суки гундосые, не дали докемарить, только к утру согрелся. Утренний сон самый сладкий, а эти... гундосые, что с них взять. Ничего святого.

   Час отстреливаемся, второй - подавляющий огонь. Что им там не командуй, а дальше колючки они не проползут, потому что если кто хоть голову над землей поднимет, тут ему и опаньки. А на предмет особо прытких, которые колючку срезать захотят, у нас два снайпера есть. Мы их подавляем, они нас. Если у них лучше получится, то они к нам поползут. Если у нас лучше получится, то будет нам передышка, потому что нам наступать приказа нет. Все как всегда.

   Оказалось же на втором часу - не как всегда. Что-то прямо возле меня плюхнулось, с кулак, думаю, граната, абзац настал, я ее сдуру мешком завалил, сам поверх упал, жду, а оттуда шипение и дым белесый... Чувствую, глаза мне щипет, словно на помывке дезнуха, которая от вшей, в глаза затекла.

   - Газ! - кричу, да не я один.

   Стрельба с нашей стороны потрепыхалась еще, да притихла. Один кто-то палит, и все. Такого подарочка никто не ожидал, ибо воюем мы с гундосыми по всем конвенциям. Без химии, значит. Оно им, конечно, даром не пройдет, но вот нам от того нисколько не легче. Сижу, слезы с соплями по морде размазываю, не вижу и на метр, какое уж там стрелять... только пытаюсь глаза разлепить, так как стекла толченого подсыпают.

   Ну, думаю, гады гундосые, помру, но и вам устрою. На ощупь взял штурмовуху, опять в свою щель между мешками просунул, и стреляю, зажмурившись. Перезаряжать-то мне глаза не нужны, а целиться - да все равно, куда целиться. Я сериями по пять куда придется перед собой. И по воплям судя, попал раза три, не меньше. Ребята тоже сообразили, присоединились. А потом из соседнего окопа нам флягу с какой-то ерундой вонючей передали.

   - Глаза, - говорит, - протри и дальше отдай.

   Я протер одной рукой, другой за спусковую скобу держусь. Сначала так защипало, что думал - лопнут гляделки мои бедные, а потом ничего, проморгался и в щелочку поглядел... ага, поглядел, называется, только успел серию отстрелять, чтоб рожа гундосого метрах в двадцати от меня, кровью умылась.

   И поняли мы, что пришел нам последний час. Пока мы сопли по рожам растирали, гундосые уже тут как тут, и только слышно сплошное "бамц! бамц!" - светошумовые гранаты в ход пошли. Раза три бацнуло, я и оглох начисто, тут у штурмовухи ствол перегрелся, полез я его менять, а не успел. Свалились на меня сразу трое, одному я прикладом по зубам врезать успел, зато другие меня сделали.

   Отвоевался на ближайшее время.

   Открываю глаза с усилием, потому как в рожу словно кипятком плеснули, смотрю - надо мной небо голубое и даже какая-то птичка, чтоб ей, чирикает. В голове у меня звон хуже чем с похмелья, лежу я на земле, между прочим, задним местом в чем-то мокром, перед носом у меня ствол выразительно покачивается, а за ним рожа гундосого. По бокам от рожи сержантские погоны.

   Ствол качается, гундосый бубнит, по-своему, но смысл и так ясен. Понимаю я его без разговорника.

   - Не балуй, - говорит, - а то пристрелю...

   В плен, значит, меня взяли.

   Смотрю влево - дерево с птичкой, смотрю вправо - лейтенант Кузнецов. Остались мы с ним от всего взвода вдвоем, потому как впереди сидят еще десятка два из нашего батальона, но из второго взвода там никого нет. Даже приятеля моего Кузьмина. Отправился Кузьмин, откуда не возвращаются. А говорили - везучий...

   К ночи загнали нас в барак - его из ротной бани переделали наскоро. Ставни заварили, часового поставили, и готов барак. Что мы там набиты, как шпроты в банке, и дышать нечем, то никого не волнует. Раненых нет, значит, и никаких поблажек не положено. Чтоб нам по нужде не захотелось, поить-кормить не стали.

   Сидим, обсуждаем, что делать. Ночь просидим, все, наших никогда не догоним, прорываться же с голыми руками резона нет, часовому нас снять - на три очереди делов. Да и потом, мы пехота, не спецназ, ни оружия не отнимем, ни от погони не отобьемся. Но сидеть вот так мочи нет, лучше уж опять в бой, потому как хоть у меня от контузии в голове и звенит, только обидно, что сделали нас подлые гундосые со своими вонючими гранатами, как маленьких. И конвенция псу под хвост пошла...

   Вот что им, спрашивается, надо? На кой им вперлась эта заваруха? Нам-то просто надо, чтоб гундосые нас не трогали, потому как дай им волю, они уже и за нашу границу полезут, так лучше им объяснить, чтоб не совались, в суверенной республике Книдской. Пре-вен-тив-но. Так что оккупировали мы ее сугубо с мирными целями, и, между прочим, книдов не ущемляли. Хоть они еще и те, в рифму их, гниды, потому как всегда готовы что-нибудь спереть у нас и гундосым продать, а потом обратно. А гундосым что здесь надо? Плацдарм занять, чтобы оттяпать у нас Ровенскую область, самую богатую полезными ископаемыми на этой планете, а уж с нее такие горизонты открываются...

   Потому что гады они, гундосые, до чужого добра жадные, и воюют не по конвенции.

   Зато у нас самые надежные лейтенанты, думаю я, на Кузнецова глядючи. Ему пуля в башку попала, на пару минут цепи замкнуло, он стрелять перестал. А потом авторемонт сработал, и сидит летёха как новенький, только на виске шкура содрана, и под ней металл поблескивает. Ребята говорят, его гундосые не хотели с нами в барак сажать, типа он не солдат, а техника, но Кузнецов честь по чести личный номер назвал, статью какую-то зачитал. Теперь сидит в углу.

   Так ничего и не придумали, ну и прилег я на пол под скамью покемарить.

   - Разбудите, - говорю, - если что надумаете...

   Посреди ночи что-то мне помстилось, шорох какой-то или шум, только я глаза открыл, как мне какая-то сука артерию на шее так пережала, что я и отрубился. Приснилось, наверное, думаю я спросонок, смотрю - в бараке пусто. Еще дверь с петель сорвана, но снаружи поганая желтая рожа часового виднеется, и пахнет как-то знакомо. Кровищей. Только лейтенант Кузнецов сидит напротив на лавке, зенками механическими лупает. Зенки у него серые, ясные, если не знать, что пластик, то можно сказать - красивые.

   - Что ж вы, - говорю, - товарищ лейтенант...

   - А то, - говорит, - ефрейтор Коломиец, что глупостей я тебе делать не позволю. Я за тебя отвечаю.

   Да, думаю, крепко нашего летёху перемкнуло. Всегда странноватый был, а теперь совсем чудной стал.

   Пришел через часик нас допрашивать капитан гундосых. По нашему болтает не то чтобы хорошо, но понять можно. Смотрит на меня, спрашивает, я ему отвечаю, шум, мол, слышал, но подумал, что приснилось, не разбудили, ничего не знаю.

   - Повецло, - говорит, - цначит, вецучий цолдат, да?

   Гундосые, они не только в нос бубнят, они еще и половину букв не выговаривают. Киваю, мол, везучий, а сам думаю, что за такое "везение" Кузнецову бы конденсаторы повырывать и диоды с триодами местами поменять. Потому как хоть и понятно, чем попытка закончилась, но едва ли в плену у гундосых со мной что-то хорошее случится. Никаких к тому оснований нет. Поместят в лагерь и когда еще поменяют, да и пока согласятся, всю кровь выпьют.

   К полудню решили нас куда-то перевезти, загнали в машину. Приковали к борту наручниками, на том и успокоились. Проехали мы километров от силы пять, тут Кузнецов сначала свои наручники перервал, как веревочку, и подумал я, что гундосые, кажется, чего-то не учли, а потом мои, и подумал я, что гундосые, наверное, дураки совсем, потому как лейтенант наш не скрывал, что он механический. Может быть, мы им не слишком-то сдались, а уж я-то - особенно. Мало ли ефрейторов на свете?

   Ну, кабы все и всё делали по инструкции, то и Адама с женой бы из рая не выгнали за употребление, значит, запрещенного и не установленного...

   Сиганули мы из машины на полном ходу, благо, вдоль дороги по обеим сторонам кусты густющие. Колючие - страсть, но тут уж не до того. Закатились под кусты, и лежим, присматриваемся.

   - А все-таки, - говорю, - товарищ лейтенант, странно это, что нас, можно сказать, отпустили. Нет ли тут какой подлости?

   - Есть, - говорит, - тут подлость, ефрейтор, только не твоего это пока ума дело.

   Не моего, так не моего. Со старшим по званию спорить уж точно не моего ума дело. Искать нас не стали, может, не заметили, а может, в том тоже какая-то подлость гундосых. Отползли мы тихонько до перелеска, переждали там до ночи и стали пробираться к своим. Идти недалеко, от силы километров десять, не больно-то наших потеснили, но опасно. Вертолеты летают, шоссе недалеко, слышно, что машины идут, но у нас другого пути нет, перелесок идет вдоль дороги, а за ним чисто поле. Передвигаемся мы от одних зарослей до других короткими перебежками, а я все думаю, и какая ж у гундосых подлость?

   Вспоминаю, что перед тем, как в машину сажать, нас с лейтенантом на добрых полчаса развели, меня в бараке оставили, а его увели куда-то. Что-то там было, значит, вот только как бы догадаться, что. У Кузнецова же впрямую не спросишь, не ответит ведь. Ладно, окольными тропочками пробрались мы и мимо позиций гундосых, лейтенант-то и видит, и слышит с нечеловеческой силой, так что дорогу проложить смог, не заметили нас. Тем более, что встали они неудачно, в лощинке. И вот уже остается до наших километра полтора по канаве, это мелочи, это мы по-пластунски, как Кузнецов останавливается.

   - Вот что, - говорит, - ефрейтор. Ползи и не оглядывайся. Не оглядывайся только, такой мой тебе приказ.

   - Куда, - говорю, - ползти, товарищ лейтенант? Может, я за вами поползу, а?

   - Ползи, - говорит, - Коломиец, и не рассуждай, и, главное, не оглядывайся, что бы не случилось! Выполняй!

   Я и пополз. Думаю, он за мной поползет, только слышу, что нет за спиной никого. Ну, пока ползешь, там все мысли об одном, чтоб когда к своим подберусь, не пристрелили, не подумали, что гундосый. Однако ж, фокусы летёхи удивляют. Непонятно мне, какой в этом смысл. Но приказ нарушать не хочется как-то, так что ползу я и не оглядываюсь. Раз надо мной что-то сверкнуло, другой, третий, и все сзади, со спины. Потом и вовсе так грохнуло, что я думал, земля наизнанку вывернется.

   Дополз, в окоп плюхнулся, тут мне сапогом в зубы, в морду ствол.

   - Не убивайте, - говорю, - братцы, свой я! Из пятнадцатого батальона...

   Тут меня, конечно, под белы руки и к особисту. Рассказал, как что вышло, и еще раз, и еще два раза. Особист долго удивлялся, потом в штаб позвонил прямо при мне, что-то ему там умное сказали, вроде как он поверил, отправил меня в медсанбат, хоть и пообещал, что еще побеседует.

   Медицина меня долго мурыжить не стала, уколами нашпиговали и к особисту вернули. Тот уже подобрел, в меру, ему доступную, конечно. Стал я у него осторожненько так допытываться, не знает ли он, что там за фокус с лейтенантом был. Он сначала помялся, щеки понадувал, но, видимо, не такой уж великий секрет был.

   - Гундосые, - говорит, - придумали наших лейтенантов перепрограммировать. Возвращается такой, его пока осматривают, то, се, а как видит кого чином повыше, тут и стреляет или там взрывается. Это вот твой попался какой-то... с дефектом. Надо бы достать, что от него осталось, и в штаб свезти. Пойдешь?

   - Пойду, - говорю, - если прикажете.

   Прикрыли нас огнем хорошо, да еще канавка та, по которой я полз, удачная, так что слазали с двумя из разведвзвода, собрали. Осталось там два мешка деталей, псевдокостей да схем каких-то. Я себе бирку с серийным номером на память оставил. И вот что меня не то чтобы удивило, но как-то озадачило - те кости, что у него руки, они вокруг торса обмотаны оказались, видно, что до взрыва еще. Как будто обнял летёха себя перед смертью крепко-крепко.

   Одно слово, бракованный был. С дефектом.