|
ЮРТ
ЛЮЛИ - ЛЮЛИ
...
Мелколиствица к вечеру вся
повыцвела-повывелась, не осталось ее нигде на лугу, даже и у кривых
берез. До сумерек задержались только поледрянь да слякоть.
Поледрянь, та шла все низом, низом, а взобравшись на пригорок
раскидывалась там вольготно, цвела, пахла, не забывала и семечек в
коробок отсыпать. Слякоть стояла смирнехонько поодаль, тесно росла,
корнем на корень наступала, а росла. Зато пчелы ее любили. Меду,
бывало, принесут, если совсем ей невмоготу станет. Потому что добрее
пчел никого в лесу нет... Дикий лес потому что, молодой еще,
бездумный совсем. Не ласковый. То-то...
Машенька за медом в лес и пошла.
Медведя кормить чем-то надо? Надо. Долго ль до греха, если тот со
слякоти на поледрянь перебиваться будет. То есть это она так медведю
сказала, а у самой другое дело было.
До самого луга довез медведь Машеньку,
та только отгоняла комарье, отводила рукой ветки, другой же
держалась за клочную, нечесаную медвежью шубу.
На лугу бурый как-то сразу сник, прыти
поубавил, а у кривых берез сел на землю и только некоторое время еще
загребал по траве лапами, будто собрался куда-то плыть по слякоти да
поледряни.
Миша, что ж ты? - строго спросила
Машенька на правах старшей, но сразу же и поспешила, не дожидаясь
ответа, дальше. Потому что темнеет летом рано. А лес у нас молодой,
дикий.
Тут еще в прошлом году такой случай
был, что до сих пор от этого случая иногда то пуговица в ручье
всплывет, а то башмак с дерева свалится. А остальное где - у ворон
спроси.
Когда Машенька вышла к ручьям, было уже
часов около восьми, и начинал дуть самый что ни на есть ночной
ветер. В ветреную пору у нас в лесу всегда холодно, особенно по
низинам, но все же не настолько, чтобы глина у ручьев подзамерзла.
Тяжелая, рыжая, она липнет к ботинкам, и тянет вниз, когда
карабкаешься вверх по склону. Цепляться за ветки? Да, можно и так.
Но все ведь давно сгнили, вот в чем беда. Сгнили, цепляйся за них
или не цепляйся. И, главное, когда глина сбивается в этакий
тяжеленный ком, тот падает с ботинка прямо в ручей, и - "Плюх!" -
разлетаются брызги.
Этот "плюх" и разбудил старую
бабку-поречиху.
- Машка? - высунула она голову из
дупла, щурясь на черные кусты у оврагов.
В этот момент подул настоящий ночной
ветер, и сразу стемнело.
* * *
Мы с Чернем промышляем вроде бы по
одной дичи, только он понизу идет, а я поверху лечу. Чернь длинный и
темный. Глаз у него, говорят, вовсе нет, а там, где у людей глаза и
нос, у Черня всё пасть. Жен у него сто, детей - тысяча. И всех
корми. Поэтому Чернь все время занят.
Я же птица вольная. Лечу, куда хочу. А
поскольку с Чернем у нас война, лечу я проведать, как у того
дела-делишки.
Ну и так, посмотреть, что в мире
творится.
-Откуда дровишки?
Народ внизу затеял какую-то бучу.
Что характерно - как всегда насчет моих
дровишек.
Я спускаюсь еще ниже и присматриваюсь,
кто там буянит.
Это вчерашние двое, и кто-то новый. При
нем лошадка, воз хворосту. Сам мелкий, таких под ноготь - и нету.
Двое, как водится, в зеленом. Вольные
стрелки. По бегущим мишеням.
- Из лесу, - отвечает малец. Как будто
и так не понятно, откуда.
- Значит, дровишки. Один? Или у тебя
еще отец где-нибудь тут по кустам....
- Хоронится! - шепотом подсказывает
второй зеленый.
- Может, и отец. Слышишь, рубит? - и
вижу я, что сейчас начнет он врать, что, мол, у отца большая семья,
и все мужики-то, и все с топорами, и все за той вот осинкой. Ох, не
люблю я, когда врут.
В тех, кто врет, какая-то червоточинка.
Вот хотите верьте, хотите нет, а так оно и есть.
Я спускаюсь еще ниже и присаживаюсь
прямо на дрова.
-Здорово, Тятя!
Зеленые смотрят весело.
-Здорово, лесной народ. Что, порубщика
поймали?
- Да, Тятя!
- А раз порубщик, так и порубать его,
а?
Зеленые стрелки хохочут, потому что они
славные, веселые ребята. Я примериваюсь, устраиваюсь на дровах
поудобнее.
Тюк! Один точный и страшный удар
обрушивается на голову мальцу. Череп трескается, и наружу тонкой
струйкой ползет серая труха. Была червоточинка, была...
* * *
Машенька с бабкой-поречихой-то давно
познакомились, еще когда деревенские в прошлом году пошли всей
гурьбой в лес слякоть косить, а потом про тот покос почему-то
забыли. Считай, осталось всё накошенное медведю. Тот рад был, домой
совсем не приходил, ночевал даже в лесу. Что ему, большому такому,
сделается? Машенька его и так и этак уговаривала, все впустую.
Боялась Машенька, что тот слякотью порастет. Вот ее сколько кругом,
а медвежья шкура для семечка куда как удобна, чтоб и прилететь, и
сесть, и запутаться, и корешки пустить. А дальше, поминай как звали
косолапого...
Чуть ли ни каждый день спозаранку
выбиралась Машенька за околицу, и в лес, к медведю.
Ну и угодила, конечно, в поречихину
обманку.
Из тех, после которых потом и пуговиц
по ручьям не сыщешь. Вроде как видела она полянку, дерево на ней
поваленное, и всюду тяжелый, клочной мох, самый спелый, темный, под
тон чащобной хвое. И у дерева, кажется, медведь. И этак высвечивают
еще шубу ему солнечные пятна. Побежала - р-р-р-раз! - как о
натянутую бумагу лицом, стало сразу темно, и с первым и последним
вдохом запахло, как в медвежьих снах, орехами и медом....
Бабка-поречиха, уже потом, в
натопленном дупле, за самоваром, говорила, что ставит она обманки
только на волков. Даже высыпала перед Машенькой горсть конфет, в
ярких обертках с картинкой: стоит на полянке маленькая девочка в
нарядной красной шапочке. Стоит меж цветущей поледряни, и держит в
руках корзинку. Только Машенька конфет с волчатиной есть не стала
вовсе, развернула, да и отложила в сторону. Медом и орехами запахло.
Медведь вспомнился. Стала Машенька плакать, в три ручьи.
А где ручьи - там и сердце поречихино.
* * *
Рубить головы - это настоящая мужская
работа. Так, чтобы щепки летели, и даже пусть попадают в глаза -
черт с ними, заживет-зарастет. Построить дом, срубить дерево,
сделать сына... Самое главное - голова. Работа, что ни говори, не
топорная. Тонкая работа.
Семерых настругал отец. Семерых
схоронил. О восьмом и думать не стал.
Пошел в сарай, на крюки посмотреть,
ремни подладить. Встал у стены, стал бревна считать. Вот он дед, вот
и отец, и все сыновья тут.... Все полегли.
Только тронул бревно рукой - чернячки
полезли, повалили.
С чернячком, главное, не заговаривать.
Потому что у чернячка вся голова - одна
сплошная пасть. С такой-то пастью ловок на разговоры будешь.
- Мужик, - говорит чернячок, - не
плачь. Я тебе помогу. Ты, - говорит, - почему плачешь?
И мужик, молчавший уже с неделю,
мрачным пнем сидевший в избе, как-то сразу рассказывает все: и как
ходил на дорогу за сыном, как хоронил его, встраивая уже в верхний
венец сарая, как трижды собирался в лес, но трижды заворачивал
домой... И как на третий раз застал у самых огородов троих, не то
четверых лесных братьев, деловито высекавших искру над пучком
соломы.
-Мужик, ты меня послушай, и я тебе
помогу, - говорит чернячок.
Не бывало еще, чтобы кто-то чернячков
слушал. Так, может, потому и житье не сахар...
- Вот ты скажи мне, мужик, почему
зеленые братья деревни жгут?
Все-таки главное в чернячке хвост, а не
голова.
Потому зеленые братья деревни жгут, что
у них с мужиками война. Зеленый из желудя родится, а мужик из ветки,
на которой желудь растет. Чем больше веток мужики срубят, чтобы
детей выпилить, тем меньше желудей уродится. Оставишь зеленого в
живых - он тебе деревню спалит. Оставит зеленый в живых мужика, так
мужик ветку у дуба отпилит, желуди недозрелые ножичком кривым
сошкурит и свиньям отдаст. А сам из ветки себе вырежет сына, а то и
двух. И топор каждому подарит. Это правильно, когда у каждого
сызмала есть топор.
- Как-то так, - говорит мужик.
- Так, да не так, - устраивается
чернячок-ползунец поудобнее у мужика на плече, - Потому зелень тебя
поджигает, мужик, что сама не горит. Соков много в ней. Напились
соками они, вот и жгут. И никто тебе, мужик не в помощь, кроме меня.
- Так ты ж злой бог! - в сердцах охает
дровосек и сбивает чернячка хворостиной на пол.
- А кто тебе добрый бог? Тятя, Отец
Родной?
Тятя добрый бог. Он всем отец. Без него
любого сожрал бы, поедом выел бы злой Чернь. Мужик - дровосек, и
Тятя - дровосек. Оба спозаранку в лес спешат, по деревьям стучат.
Только Тятя по небу летит, ни руки не нужны ему, ни топорёнок, и без
них он все справит. Высоко летит Тятя, все видит, все знает, все
может. Если Тятя дерево сторожит, Черню там дороги нет. А все затем,
чтобы Чернь ветви изнутри не крошил, чтобы больше людей можно было
вытесать мужикам, чтобы процветал род человеческий!
- Собственно говоря, Тятя просто любит
есть чернячков. И ради этого он продолбит голову любому, - замечает
ползунец, повиснув на мочке уха у мужика полосатым колечком.
Мужик хмурится, щурится, уши его
заткнуты седым мохом.
- Мужик, хочешь, подарю чего?
- Что я тебе, невеста? - шумит мужик.
- Так речь-то и не про монисто....
Конечно. Откуда у чернячка монисто?
Разве что нанижет свои зубы на нитку.
- Ты, червяк горазд только других
жрать. Какие с тебя подарки?
- Так то и подарю... - говорит
чернячок, внимательно глядя в глаза мужику. Затем сгибается чуть ли
ни вдвое, распрямляется и ныряет в дыру одного из зрачков.
* * *
Я люблю полетать по лесу. Но и над
полем пролететь не брезгую.
Что там?
Сено сушится.
Вон, огороды видны. Как водится,
огорожены, так что тут полный порядок.
Какой прок в сене - понятно. Без сена
не подожжешь ничего. Гореть плохо будет.
И солома хороша. Но трещит в огне. А я
не люблю трескотню. Тюк! Тюк! - да, звучит. А эти вот тр-тр-тр! -
ерунда это, бестолковщина.
И огороды нужны.
Мне-то нет. Мне ничего не нужно. Ни
руки не нужны, ни ноги, ни топорёнок.
А зеленым братцам нужны огороды.
Хотя ограда хлипкая, конечно.
С одного удара расшибешь.
Если говорить об ударах, то тот мужик,
что забрел на огороды из леса, наносит их мастерски.
Интересно, что он совсем не горит, этот
мужик.
А ведь труха, она всегда занимается
неплохо. И сухая кора, особенно, если уже начинает слегка отставать
от тулова... Он, если присмотреться, совсем уже седой. А эти старые
чурбаны всегда горят хорошо.
Я спускаюсь вниз.
Хотя я не люблю шума.
А на огородах шумно.
Вот говорят, "пилы визжат".
Зачем пилам визжать? Это их работа. Это
кто под пилой, тот визжит. А кто под топором, тот молчит. А топор:
Тюк! Тюк!
Я спускаюсь еще ниже, хотя и так хорошо
вижу: дрожит вроде как слеза в уголке мужикова глаза.
От дыма вылез.
Глупый Чернь.
Сочный Чернь.
Ни о чем не думает, лишь бы пожрать
вволю.
Небось, всего мужика изнутри выжрал.
Вот и не горит мужик. Чему в нем гореть, в нем только кора да
толстый Чернь. И руки по локоть зеленые уже. Мокрые руки...
Теперь все огороды мужик изведет. Огнем
его не спугни, а как с топором обращаться среди них любой сызмала
знает.
Жаль, горелого Черня я не ем.
- Отец, слышишь, рубит! Слышишь? Рубит
твой отец! За тебя! И за того парня! - кричит мужик.
Отец...
Чем и я вам не тятя?
Погоди, мужик, сейчас утрут тебе слезы.
И я на лету ухватываю белый кончик
Чернего хвоста.
* * *
Горюшко мое, Машка, - все приговаривала
бабка-поречиха, укутывая машенькины ноги теплой землицей, обирая с
волос тонкие осенние ниточки мелколиствицы. И какая-то непонятная
горечь ползла прямо к сердцу, и с нею холодная тоска, будто и не в
теплую землю садила Машеньку поречиха.
Не плачь, Машка, не плачь. Не то ивой
станешь. Из ивы только лапти да розги родятся, - сердилась поречиха,
тащила из дупла самовар, усаживалась на пригорке, рядом с Машенькой,
и долгонько еще рассказывала ей сказки. О том, как вырастет Машенька
большая, как пойдут у нее малые ветки. Как проклюнутся на ветках
золотистые желуди. И о том, как славно все будет потом, потом, спи,
Машенька, спи....
***
Вот такая была у нас в лесу осень.
Тяжелая. Злая.
И тихая зима потом пришла.
Пережили и зиму.
А теперь весна.
И шумно в лесу.
- Маша, Маша! - ревмя рвет медведь,
уронив тяжелую башку на лапы.
- Вот она я! - почуяв сырость, выходит
из леса поречиха.
А за ней, глянь-ко, летят пчелы, и все
с новым весенним медом.
Потому что совсем невмоготу без него
медведю, а добрее пчел никого в лесу нет...
И, расправляя новые, клейкие листочки,
тянется к солнцу молодая слякоть, пробиваясь сквозь дремучую
медвежью шкуру...
|
