- Берегись!

Время снова пошутило с Заступой: растянулось, оплыло, облекло вязкой патокой, преодолеть которую стоило немалых сил. Как во сне, когда пытаешься убежать от чего-то опасного, страшного, а не можешь двинуться. Казалось, от натуги лопнет кожа, порвутся жилы, не выдержат кости...

Совершив немыслимый прыжок, он толкнул сына вперед, а вот сам увернуться уже не успел: огромное, в пол обхвата, бревно ухнуло ему в плечо и, как не заметив, пролетело дальше. Отчетливо хрустнуло в ключице, ошарашило болью, отбросило в блеклый ломкий куст. Взор застило пеленой, топя разум в беспамятстве...

*

Красница, Крашенка, родная, милая, единственная...

Не бывало еще на свете любви, подобной любви Заступы к жене. Никогда! И не будет. Ни у кого. Лишь у Заступы будет. Скоро. Ненадолго. Или было?

Было.

Он презрел отчее благословение, он пошел наперекор семье, он нарушил обычаи предков. Он отрекся от божьего завета!..

Он женился на дочери кочевого племени, что как-то весной остановилось неподалеку от деревни. Ничейные люди, презренные люди, перекати-поле. Нелюди. Плевок сгинувшего в веках демона на лике трудолюбивой земли. Сборище воров и попрошаек, лиходеев и шарлатанов, безбожников и плутов, чьи руки никогда не знали мозолей от мастеровых инструментов и плуга. Чьи мысли увязли во мгле язычества и не ведали святого треугольника Веры, чья кожа была темна от солнца и степного суховея...

Крашенка, Красница, женушка навечная, ласонька разлюбезная...

Она подарила ему сына. Она родила бы ему еще не раз! Пусть и трудно без подмоги родичей давался хлебушко на чужбине, но Заступа дела не чурался, он прокормил бы семью, сколь велика б она ни была. Да только куда ж деток-то, когда оно так всякий раз?..

С чего взялся тот пожар? Не случайный случай ведь: нигде не люб тот, кто женился на цыговинке, как бы ни был он работящ и приветлив. Тёмен люд, к чуждому и проклятому зол. Разные слухи бродили потом. Но разведывать, искать Заступа не стал. Отлежался у сердобольной блаженной, что ютилась в развалюхе на окраине села, дождался, пока подживет разбитое горящей балкой плечо, сходил на могилку жены в стороне от погоста, положил венок из полевых ромовашек. Да и понес спасенного из огня годовалого сына куда очи глядят...

*

Болью, как и тогда, жгло, мозжило плечо. Но на сей раз правое, а не левое. От левого наоборот разливалась истома, сладким бессилием навевая дрему. Но Заступа уже поборол в себе и негу, и слабость.

Надик сидел на тропке и ерошил прутиком в траве. Закатное солнышко вымеднило его и без того рыжие вихры, и они пылали на фоне обжелтевшего осенью подлеска. Будто листва занялась пламенцем от волос сына.

Заступа сморгнул, прогоняя наваждение. Не было в этой жизни ни пожара, погубившего Крашенку, ни раздробленного ранее левого плеча.

"И не будет", - вяло подумалось Заступе.

Прожилки в прозрачных листьях у лица налились красным. Да и сами они порозовели. Рану оплели карминовые побеги, дрожали, шевелились, сосали через ткань одежды кровушку.

"Так вот что за куст! Как же его кличут, слыхал ведь о таком? Пьявница! А мнилось, что выдумки! То-то прежде здесь кости лежали. Не столь повезло предшественнику, сбило его, видать, тем же бревнышком, что и меня. Ноне ж мне не повезло, а он, стало быть, далее пройдет..."

Здоровой рукой он оторвал от себя голодные ростки и, сдерживая стон, выбрался к сыну. Тот даже не оглянулся на отца, увлеченно подгоняя крупную жуковину к муравьиной дорожке.

- Ничего, сынок, уж рукой подать. Доковыляем, мабуть. Оклемаюсь вот только маленько. - Заступа, сжав зубы, потянул с себя рубаху, и... свет померк.

*

Красница, Крашенка, голуба ясноокая, лебедушка величавая...

Он увел ее с сыном за день до пожара. И сами целы остались, и еще три семьи в погорельцы не попали. Хоть и не стоило, может, жалеть село это, пускай бы горело... И впредь не поддался он искусу мести ни разу.

В городе заново осели. Пошел Заступа в подмастерья. Смеялись отроки, на него глядючи: здоровенный детина - лет двадцать уж, а наравне с ними азам науки кузнечной внемлет. Но ведь и силенок у него поболее, и ум хватче, и опыт сорокалетний позади, да и семью содержать надо: без ленцы юной к делу подходчив, - полюбился он мастеру. Три месяца, а уж взял его дядька Билома в напарники, прежнего выпивоху да задиру прогнав. А после и того ранее брал, хоть и старался Заступа навыки прежние скрывать. Голова знает - одно, а вот руки, коль не держали до сего дня молота, сноровку не сразу обретают.

Хорошо жить стали. Жена, вопреки расхожим словам, что не учат подобному в таборе, и расторопна, и к уюту стремлива. А какие коврики плела! Нарасхват!

Крашенка, Красница, хозяюшка ловкая, мастерица непоседливая...

Она львицей с татями билась - много крови в комнате было. И вниз по ступеням змеились две дорожки, по двору, на улицу. По ним и нашли убивцев княжеские стражники. Потом. А он, придя домой с гостинцами, стоял над телом жены у кровати, под которой хлюпал носом испуганный сын. Плакал и Заступа, плакал и не мог понять: что за рок такой - третий раз потерять любимую? За что?

Не стал он ждать суда над бывшим Биломовым подручным с подельниками. Зачем? Пожурят да отпустят. Не казнить же, в самом деле, горожан за то, что прибили цыговинку - считай, что собаку бездомную. Попеняют да к работам подневольным пошлют. Не вернуть тем женушку...

*

Темнело. Роса опала стылая. Лишь верхушки деревьев еще ловили багряное тепло светила.

Надик забросил забаву с насекомой и, что-то пришептывая, пялился вдаль. Или в себя. Тяжко мальцу без матери. Как остаться при разуме, пережив такое? А ведь передюжил, при памяти остался тогда. Мал еще был.

- Сынок, подай котомку, вон у коряжки лежит. Принеси, не может папка сам, а перевязаться нужно. - Рубаху Заступа снял, но подняться не мог - немало крови, видать, успела пьявница из него вытянуть. Да и ловушка прежних хозяев острова покалечила изрядно. Найдет ли он в себе силы дойти? И как дозваться до сознания темного?

- Надик, сынок, кушать хочешь? Там прянушек есть, конфетка нежная, водичка с бульками... Подай, родной мой!

Принес. Любит вкусное сластена. Хоть и есть проблески, а отказались лекари его врачевать. И знахари тож. А скольких он обошел, даже за море возил! И радетели Бога Трехликого, уж на что кудесники чудеса творить да убогих пользовать, и то руками разводили. Это, молвили, не бельма наложением десниц снимать, не ногу, утраченную некогда, заново растить, не хворобу чахоточную святым обкуриванием изгонять. Душа человека лишь Богу доступна, его и проси, тут мы тебе не в помощь.

И он бил поклоны Трехликому. И денно и нощно молил его. И неделю и год. Благо, было на кого оставить сына - нанял сиделку и мужа ее на заботу. Не сложно добыть деньги, наперед многое зная. Но не в злате счастье. А в Крашенке...

Да видно некогда было Единому. Сколько у него подобных просителей? Не счесть! И не каждому он благодать свою дарует. А может и обиду затаил он на то, что Заступа измену свершил - обращался к чуждым богам не единожды. Не человеку судить о делах Господних.

*

Спать легли тут же, у дерева, к ветвям коего тайное бревно подвешено было. Хитро построили западню Бывшие: ни бечевы какой, ни палки для сторожка. Волшба. Но дальше серьезней капканы пойдут. Ну да не в первой, хорошо помнится! И колодец бездонный поперёк тропы, и скорый топор неразличимый, и дух смрадный из дупла неприметного, и сотни ядовых стрелок из плиты с письменами древними. И последняя - длань невидимая, что сердце идущего сжимает внезапно.

- Пройдем, сынок, лишь бы отдохнуть чуток, да поутру б встать смочь. Вишь как, поспешили мы ноне. Кабы будущей весной пошли, то угодил бы под бревно это странник, чьи останки пьявница прежде доедала. Тогда. - Заступа осторожно и неловко прилег головой на выпирающий из почвы корень. Не по нраву ему на спине спать, не привык. Но смазанное толчеными листьями пьявницы плечо в неуклюжем лубке, и примотанная не столь плотно, как то надобно, к телу рука не позволяли лечь удобнее. - Спи, малыш, завтра будет и больно, и страшно. Но нужно...

*

Красница, Крашенка, дева страстная, в ласках отчаянная...

Он потом приходил пораньше, да и подготавливался неплохо. Нет, не убивал. Увечил слегка всех троих. На суде же в Детинце стоял на своем праве. И кто знает, чего бы суд княжий решал, ежли б не дядька Билома - пособлял, заступался.

Однако ж уезжать из города приходилось. Затаивали обиду лютую бандюги окаянные, всякий раз обещали подловить кузнецова напарника. Попробовал как-то Заступа остаться в городе, подумал, что не отважатся злодеи на новую пагубу. Да только местью подлой они не его взяли, а опять милую. И кто нелюди?

И понял тогда Заступа, что жить нужно как прежде, не искать путей новых. Ведь знакомая опасность и не беда вовсе. Коль ведаешь дорожку пройденную - не заблудишься. А свернешь с нее, так за каждым загибом ждет тебя неведомое. И, к несчастью, погибельное. Для Крашенки...

А тогда случайность нескоро вернула Крашенку смерти. А может и не случайность - кто ведает. . Не хотел брать жену с сыном Заступа на ярмарку, но уговорила его она. Да и побоялся он оставить одних дома. И кто ж знал, что мост, по которому сто телег в день проезжает именно под их подводой и рухнет? И ведь не тяжела была...

Крашенка, Красница, рыбонька темнобокая, стерлядушка юркая...

Заступа Надика вперворядь вызволил, а затем уж за ненаглядной бросился. Слышал крики ее над туманной утренней рекой, догнал в студеной и быстрой воде. Да только не поспел. И откачать не смог. Не умел. Куда без навыка в деле таком?

А после пропускал он вперед возок богатый, да вылавливал из омута наглотавшегося барина. И с почтением принимал за спасение награду немалую...

*

И приснился сон...

Снова сидел ушедший в свое горе Заступа в той унылой корчме, каких немало по стране разбросано. Какой силой привело его туда в тот знаменательный вечер? Провидение слепое? Случай глумливый? Судьба насмешница? Он ведь мог зайти в любую другую таверну и напиться до беспамятства там. Как делал это каждый вечер вот уже седьмой месяц. Полугодовалого Надика присматривала сердобольная соседка, его кормила и дочку свою, неделей постарше. Полногрудая - молока хватало. И сосед-гончар, человек добрый, понятливый, не возражал: у самого первая жена родами померла. Как и у Заступы, доверившегося безграмотной повитухе, вместо того чтобы позвать опытного лекаря.

Сидел он и наливался брагой. В собутыльниках нужды нет, но такова уж природа человеческая: и в горе, и в радости душа не терпит одиночества. Вот и очутился он в компании трех выпивох. Потянуло высказаться. Долго говорил, недолго слушали: подсмеивались, было, подначивали. Не со зла - от безделья и равнодушия. Но осадил их самый старший, не позволил до мордобоя довести. А время бежало... Один под стол сполз, уснул у сапог, другой прямо в миске с недоеденным курченком храп развел, а старик набрался до бровей.

Вот в подпитии-то черном и поведал он Заступе, как пытался по молодости славы и богатства достичь. И достигал, и имел. Но быстротечно все, и никто от ошибок не спрятан. Но их исправлять можно! Любые! Если знать о них и не допускать. А как? Ведь нельзя грядущее и одним глазком узреть. Нельзя. Но можно вернуться. Назад. Уже ведая предстоящее...

Пьян был Заступа. Дед еще пьянее. Но видно так запало в душу услышанное, что, очнувшись утром с набитой ватным похмельем головой, Заступа до мелких подробностей помнил все. И как доплыть до острова с языческим храмом, и описания ловушек, что на пути к нему. И злое сожаление собеседника в том, что не успел он в последний раз за прижитой когда-то от портовой потаскухи дочерью - придушили обоих недовольные гости. А новых детей он заиметь не мог - потерял как-то по глупости оную способность в разудалой кабацкой драке. Всего не предусмотришь. Вот и не смог он попасть в себя прежнего...

Поверил ли Заступа байке? Да нет, конечно... Но время шло, а грусть-тоска по Крашенке, казалось, все сильней разливалась, смывала с сердца все радостное, что жизнь дарила. Новые женщины бывали, но не могли они затмить милый образ и вскорости становились отвратными. И постепенно, год за годом, он все чаще возвращался к рассказу того хмельного старика.

Надежда - чувство великое, светлое. Но порой оно подталкивает нас к свершениям отчаянным, не всегда праведным...

*

Продрогший Заступа лежал с открытыми глазами в утренней мгле. Не спал. Слегка лихорадило. Вспоминал.

Вспоминал, как поймали их во время нового переезда разбойники, как вознамерились снасильничать Крашенку. Как не в силах стерпеть издевательства над любимой, исхитрился он выхватить у одного из душегубов самострел и избавил от поругания ту, ради которой столько вынес, столько родной крови пролил. Как ужаснулись мерзавцы им содеянному и бросили его с пятилетним Надиком в лесу. Избили, правда, до полусмерти...

Вспоминал, как он все рассказывал Краснице и всячески пытался ее уберечь, окружал заботой и вниманием. Нанимал охрану, не позволял никуда ходить одной, глаз с нее и сына не спускал... А она угорела от зачадившей вдруг печи... Умерла от укуса неведомо как оказавшейся в знатном постоялом дворе змеи... От удушья, будучи искусанной пчелиным роем, невесть как залетевшим в их дом... От попавшего прямо в грудь небесного камня, что пробил и крышу и два настила второго этажа... Как...

И еще несколько раз как. С каждым разом все нелепее и беспощаднее.

Красница, Крашенка, звездушка путеводная, любовь навсегдашняя...

Неспасаемая.

*

Они миновали все ловушки. Как и всегда. Осталось лишь войти в присыпанный землей и временем, оплетенный со всех сторон зарослями, просевший, уходящий навеки в небытие многотысячелетний храм позабытого бога. Лишь войти и...

- Я не хочу. - Вдруг сказал Надик. - Там - больно. Я уже был. Не хочу.

Заступа опешил. Сын уже три года не молвил. Три года, пока отец пытался возвернуть ему разум. Три года, с тех пор, как Крашенка...

Он довел ее своей опекой. Она начала сопротивляться. Ссоры зачастили к ним в семью. Нет, не ссоры - он не ругался с ней, а лишь пытался вразумить, объяснить к чему ведет ее непослушание. Но выросшая на вольном просторе девочка из табора, попавшая по злому року под удар шальной смерти, не хотела жить в безопасном золоченом узилище. Нет, не жить - тянуть дни, маяться от безысходности, времяпрепроводить. Ни книги, ни рукоделие, ни воспитание сына, ни хлопоты по дому не могли отвлечь ее от мысли, что она невольница. Разве это жизнь?

И она постепенно возненавидела мужа. Возненавидела с той страстью, с какой прежде любила. От любви до ненависти...

А он все так же хлопотал и оберегал, надеялся, что сможет прервать цепь несчастий, отвести предначертанность, спасти.

И она, вспомнив о старом цыговинском обряде бесчестия, открыла себе кинжалом живот. Отомстила. Обрела свободу. Доказала ему свое право на смерть.

И он понял. Осознал всю тщету. Смирился.

Не учла Красница лишь того, что найдет ее их единственный сын...

*

Три года молчавший. Три года бродивший по неведомым тропам внутри себя. Что видел он там, если редкая неделя проходила без того, чтобы не просыпался он от собственного крика, от испытанного, пережитого заново ужаса? Три года...

И вот...

- О чем ты, сынок? Боишься чего? - Заступа ласково приобнял сына. - Там ничего страшного, просто изваяния диковинные, дряхлые.

Как мог Надик это знать? Почувствовал? Или не один Заступа отправлялся в прошлое? Но может ли быть такое? Ведь ранее Надик никак не являл своих предчувствий. Или памяти?

Отца пробил озноб. Как!? Неужели? Невозможно! Но гадкие мысли уже торопились, подсылая болезненные толкования: кто знает, что встречает в потустороннем мире потухшего разума покалеченная душа? А ежели все произошло так, лишь потому, что языческие боги по своенравной прихоти возвращают Заступу всякий раз в те дни, когда Надик лишь только должен родиться? Что поймет плод в материнском чреве, если в нем окажется сознание десятилетнего отрока? Ничего! Но это не значит, что он не сумеет об этом вспомнить потом...

- Пойдем, сынок, нынче последний раз, я обещаю! Все будет хорошо! Идем...

И они вошли.

*

- Прости, малыш! Прости меня за все! Не буду я больше! Никогда! Я и помыслить боюсь, что станется, если ты взаправду обо всем вспомнить сможешь. Остается лишь верить, что это не так! Будем надеяться! Не зря же я назвал тебя Надеждой...

Щуплое, бледное тело на пыльном ложе перед когда-то умело вытесанным из базальтового камня идолом. Три головы на пузатом торсе с поджатыми ногами вознеслись под купол, три испещренные оспинами минувших эпох маски. Левая - с лукавым прищуром, будто шутку какую задумала, правая - сама отрешенность и скука, средняя - надменна и величава...

Заступа как-то решил разузнать о канувшем в веках культе Трехглавого. Никто из ученых мужей в княжеской библиотеке не смог ему внятно ответить. Говорили, что не было такого божества, дескать, это легенды лишь, сказки. Что это отголоски недопонимания Истинного Триединого, пришедшие к нам с далеких окраин во времена, когда подвижники несли Свет Настоящей Веры погрязшим в невежестве племенам.

Но вот недавно, когда Заступа в надежде исцелить сына отправился за море к известному на весь мир чародею, один тамошний книгочей показал ему утлый список, возраст коего не менее двух дюжин веков. Сказал знаток истории, что прочесть рукопись целиком никто не смог, поскольку язык его столь древен, что и не помнит никто. Но в одной из ее глав, похоже, говорится о Трехголовом Боге с затерянного в Южном океане острова. О Боге Случая-Судьбы-Времени. Которая из этих сущностей главнее, непонятно. Да бредни все это, - так рассудил старичок с трясущимися руками и бородкой. Хотя, добавил он, возможно, что речь идет лишь о предверсии Трехликого...

*

Кровь стекала в чашу у подножия алтаря. Заступа стоял и смотрел на лица божеств. И говорил:

- Ты смеешься, левая? Ты, наверно и есть Случай... Ты думаешь, что все тебе подвластно, что волен ты поступать по блажи своей? Ты шалишь, тешишься забавами, посылая людям то удачу, то смерть? Да, ты - Бог, тебе многое по плечу! Но ведь ты лишь слуга! Ты холуй, ты малец на побегушках у Старших!

- Ты безразлична, правая? А имя твое - Время? Ты равнодушна к идущему перед взором твоим? Тебе ни до чего нет дела? Ты снисходительна даже к тому, что Случай считает тебя глупой девчонкой?! Возможно...Но ты знаешь, что он без тебя - ничто! Ни одна его проказа не станется без твоего на то согласия! Ты одним взмахом ресниц можешь развести удар и жертву на секунду, на месяц, на век! И не свершится должное! Ты караешь людей со спокойствием бездушного истукана! Откуда могут быть чувства у бессердечной и ленивой каменной бабы!

- А ты, суровый и беспощадный Судьба! За что ты так на меня взъелся? Почему ты дозволяешь мне пользоваться помощью Времени, но всякий раз натравливаешь на меня Случай? Чем прогневил я тебя? Чем могу искупить свою вину? Или ты удовольствуешь, глядя на мои муки? Думаешь, легко в который раз убивать собственного сына? Зачем тебе нужно, чтобы возжелавший вернуться в себя назад, в прошедшее, должен непременно принести тебе в жертву единокровного родственника? Когда ты насытишься? Сколько раз ты уже зрел, как дочь убивает мать, отец сына? Зачем? Думаешь, я привык? Считаешь, что надцатый раз умертвить родного человека легче, чем в первый? Ошибаешься! Я каждый раз убиваю не его - себя казню! Дважды! И это после гибели той единственной, без кого жить не в силах! Я испепелил свое сердце этими смертями! Я выжег душу этой неизбывной болью! Я проклинаю тебя!

Заступа сел на второе ложе и провел ножом по подколенной вене. Лег, ногами к Божеству, так, чтобы кровь сбегала и смешивалась с сыновней. Он осенил себя священным треугольником: правая щека - Смирение, левая - Почитание, лоб - Вера.

- Сегодня последний раз! Я вернусь назад, я оставлю все, как было изначально! Я больше не могу бороться с вами, устал... Пусть будет как должно! Пусть я потеряю свою ненаглядную Крашенку навсегда, зато Надежда вырастет здоровым и счастливым! Я верю! Я смо-огу! Я смо...

Его глаза смежились. Жизнь оставляла его. Но он знал, что впереди у него есть надежда. Есть Надежда!..

Привиделось ли ему в миг крайний, али на самом деле... Но разошлись, ощерившись, губы Судьбы, Время, зевнув, отвела взгляд, а Случай лукаво подмигнул остальным?.. Показалось... Мысли вяло падали во тьму...

С потолка храма сорвался острый обломок и пробил желоб, по которому должна была стечь в чашу жизнь Заступы. И она пролилась мимо. Вся до капли.

Но он этого уже не увидел.

Ростов на Дону, 31.07 - 15.10.2006