Опадала серая жухлая листва в дремучем Ветхолесье. Ни единый лучик света не доставался чахлым кронам вековых сосен. Дребезжали крыльями стрекозы, кусались мушки-острохвостки, вился едкий дымок над избой кузнеца Брога. Галдела у входа разномастная толпа сородичей:

   - Не твоя она пара, не твоя! - в один голос бубнили мамки и папки, дядьки и тетки, гульные-разгульные, встречные-поперечные.

   - Не моя, - покорно соглашался Брог.

   - Так снеси ее в топь, иль кинь с обрыва! - суетились доброхоты, - И тебе заботы меньше, и нам спокойней...

   - Не могу... - грустно тянул Брог.

   - Да почему ж? - возмущались окрестные, - На что она тебе? Что с ней делать будешь?

   - Не знаю, - пожимал плечами Брог, - Но и не брошу! - добавлял уверенно, глядя прямо в глаза. Тяжек был тот взгляд, не легче молота кузнечного. Потому вопрошавшие скоренько убирались восвояси, приговаривая вполголоса:

   - Дурак ты, дурень пучеглазый. Ишь - отрастил кулаки с бочонок, пречестный люд пужать-стращает. Где ж это видано - честному этрасу с перунками-летучками якшаться? Хотя вреда от них и нет, так ведь и пользы не сыщешь! Зверя ей не загнать, ни трав, ни ягоды не собрать. Только лихо одноглазое накличешь! Прилетят всевидящие навьи, утащат в Шаарант - поминай, как звали...

   Брог отворачивался, грустнел и молча топал в лесную глушь. Искать цветки пламеники - другую пищу Яоль не принимала. На единственной полянке цветков оставалось все меньше. Кузнец с каждый днем мрачнел все больше, представляя, как сорвет однажды последнее соцветие. Но занятие свое не прекращал.

   Брог нашел Эоль на болоте. Отчаянно цепляясь за тонкую ветку ивицы, перунка неистово била распластанными крыльями по черной жиже, безнадежно пытаясь взлететь. Одно крыло слушать хозяйку совсем не хотело - судорожно вздрагивало, цеплялось за второе, вроде бы целое. Не танцевать перунке больше в тумане предрассветном, не ворожить случайных путников, не сбивать с пути, не губить в болотной тине...

   По всему полагалось найденку выловить и быстрехонько принести в жертву навьему царю Сунтане. На худой конец, дабы избежать гнева хозяина Шааранта и Ветхолесья, затолкать гадину обратно в гнилую трясину, да еще на башке кудлатой поскакать. Авось пронесет - утопнет летунья и дело с концом.

   Ничего из этого Брог не сделал. Пожалел перунку, вытащил на твердую землю. Видел, что не прожить одной ей в лесу дольше пары холодных осенних дневок. В дом принес найденку, не побоялся ни запретов навьих, ни гнева сородичей. Накидку сшил из шкуры зизяки - пушистую, теплую. И носить ее, и спать под ней ладно. Цветы носил, зевак гонял, засов на двери примастил - никто окромя хозяина сдернуть не мог. Так и жила Эоль в доме Брога вторую седмицу.

   Брог и сам понимал - не к добру такая встреча. Но прогнать Эоль не мог. Куда ж она пойдет? Вон, смотри - как зябко кутается в пальтук, накручивает на тонкую шею пух варваки, трясется-жмурится. Руки-крылья сложит, ножки подожмет - вылитая навья-красотулька. Вот только пылающее сердце в прозрачной груди не вяжется с образом крылатой темной. Почему ж они похожи - перунки и навии?

   "Захворает, горемычная... - размышлял холодными ночами Брог, подбрасывая в печку маслянистые листья нефаты. - Вот кончатся цветочки, и как пить дать захворает. Что тогда делать буду?" Никто не мог ответить могучему этрасу. Плясали искры по горящим листьям, украдкой в окошко заглядывал лунь, неспешно проплывая в вечных хлябях небесных, тяжелые мысли бередили душу Брога. Не спалось. Во сне ворочалась перунка на печи, стараясь поудобнее устроиться в непривычном и чуждом для нее мире. На болотах тоскливо и пронзительно завывали варги.

   Горький запах чернолиста струился по избе, клубился в закутках, пробирал до самых пяток. Староста Доким глубоко затянулся трубкой, выпустил дым колечками и вопросительно посмотрел на Микушу. Жрец вскинул руки к небу, призывая навий в свидетели, и громким резким голосом сказал:

   - Всех нас Яоль погубит, как пить дать погубит! Недовольны селяне, прогнали бы летучку, да кузнеца боятся. Это ж надо выдумать такое, в родимый дом перунку привести, да еще и жить оставить! Нельзя так, не велено свыше...

   Староста неохотно вынул трубку и тяжело вздохнул:

   - Ну что ж ты понапрасну небеса тревожишь, жрец Шаара? Где ж написано, что запрет на перунок имеется, а? Нет такого в писании, сам проверял!

   - Да как же это нет, ежели в скрижали навия-владетеля Сунтаны так и начертано: "Враги этрасов, ослепляя пламенем сердец, неправедные речи молвить будут, к сомнению и бунту призывать. Не слушайте слова наветные, гоните прочь преступных возмутителей спокойствия. Казните смертью лютою восставших во имя договора священного, кровью предков писанного. Хвала и уважение народа навьего наградой вашей станет, этрасы!" - заученно проскрипел Микуша и вперился глазами в старосту.

   - Ну? И где здесь о перунках? - хмуро переспросил Доким, вновь затянувшись трубкой.

   - А сердца пылающие? А речи неправедные? - вспыхнул жрец, - Мало тебе, что ли? Неужто навий звать?

   - Звать - не звать - твоя забота, ты у нас жрец. Сердце огненное, это да, есть такое дело. А вот с речами накладка вышла... - нехотя отозвался староста.

   - Это какая-такая накладка? - ехидно переспросил Микуша.

   - Немая она... - сердито пробурчал Доким. - Так что не приставай ко мне с этой песней, нечего на Брога напраслину возводить. Не может ему перунка речей молвить! А уж если Брог пожить ее оставил - так его это дело. Парень он, конечно, молодой, горячий, но кузнец, каких поискать еще. Так что вот мое слово - пускай живет перунка. Если лишнего болтать не станем, так и навьи не узнают. Понял меня, жрец?

   А Микуша промолчал. Хищно зыркнул, развернулся, да и выбежал из дому. Пробурчав под нос:

   - Узнают, Докимушка, еще как узнают. Завтра же костер сигнальный запалю! Да такой - что навьям в Шааранте жарко станет. Вот тогда увидим - кто здесь прав. А пока что не тебе одному решать, что хорошо честным этрасам, а что бедой для них аукнется. Страшны навии в гневе, коль супротив воли Сутнаны пойдем. Не готовы селяне к новой войне. Рано, рано еще. Не набрали этрасы силушки, не представился случай удобный. Сгинем, прахом станем, напрасно погубим сынов и дочерей своих. Нет, не время еще для битвы решительной...

   Неторопливо вились колечки дыма, сплетаясь в дивный узор. Навевали покой, примиряли с бедой, да вот только совет мудрый дать не могли. Оттого думал свою думу староста в одиночестве. Гнать перунку, али не гнать? Вроде бы оно и ясно - гнать, да подальше. Иначе бед не оберешься. Но только что же Брогу-то сказать? Ведь и трех седмиц не прошло, как забрали темные навьи сестру его родную Влашу. К себе, в жертву...

   А Микуша не дремал. Не пустил дела на самотек. Едва только выйдя от старосты, уже наметил, кому и что шепнуть, кому какое слово в сердце попадет, да черным ядом обратится. Еще бы, на то Микуша и жрец, чтобы обо всех в деревне знать. У кого на перунок зуб имеется, а у кого - и на Брога. В тот же день, когда кузнец летунью в дом привел, Глеб, сын охотника Потапа, утонул. Засмотрелся, небось, на бестий пляшущих, да и свалился в болотную трясину. Сманили, проклятые, со свету сжили. А вот еще у Авдотьи-повитухи молодой телок сбежал - так мы тож летучек обвиним. Увели скотинку-кормилицу для забав своих бесовских. Нечем было Авдотье оброк навий отдавать, по крупицам насбирала у родных-знакомых, еле дочь уберегла - красавицу Варвару. Ну, а самое-то главное...

   День выдался расчудесный. Густо пахло медом и хлебом - бабы, будто сговорясь нарочно, в единый день пирогов спозаранку напекли. Дух стоял над деревней - аж закачаешься. Упадешь, да и вставать не захочешь! Хоть ложись, да помирай - темных навий поджидай. Пришло в Ветхолесье бабье лето.

   Отворил кузнец дверь, выглянул во двор:

   - Славно на улице, ах замечательно. Красота-заглядение... Ау, гостёна, а не хочешь прогуляться? А то все на печи, да на печи! Воздух свежий, глядишь... Жизнь, глядишь, попрет, здоровие...

   Грустно молодцу, обидно. Живешь так, стараешься, а перунка лишь слезами умывается, да имя свое на бересте выводит. Яоль, Яоль... Давно уж запомнил!

   Всхлипнула гостья, слезла с печки. Пальтук плотнее натянула, вышла потихоньку в сени. Прислонилась к молодцу, голову русую кудрявую на плечо положила, аж на цыпочки встала, чтобы дотянутся.

   - Эх, ты, горемыка. Да не бойся, теперь-то хорошо все будет, славно-замечательно, - ласково прошептал кузнец. Кивнула Яоль, губки дрогнули - улыбнулась...

   Да как назло мальчишки мимо проходили.

   - Ей, пучеглазая! Ей, красногрудая! Почто дома сидишь, айда на запруду, карасей ловить.

   Вздрогнула перунка, гаркнул грозно Брог, стрекоча дала ребятня. Да недалече - чуть отбежали и стали. Один, самый бойкий, ляпнул:

   - Откель взялась, гулена? Почто кузнеца маешь? Зачем он тебе, красотунье этакой, надобен? Чего молчишь? Почто не летишь восвояси...

   А ведь еще подумал Брог - неспроста ребятня лопочет слова обидные, никак подучил кто. Но кровь-то горячая! Схватил вожжи, да айда через плетень за пацаньем - ухи драть!

   Этого Потап и ждал...

   Выскочил из-за сарая, и к перунке. Хвать за шкирку и бежать, благо, весу в Яоли, как в младой овце.

   Возвернулся Брог, глядь - нету гостьи. Взревел, как бык, схватил оглоблю, мечется по округе - нет нигде летуньи. Варгом взвыл кузнец - подхватил ветер, да понес над полями-лесами песню страшную. Струхнул Потап, зная норов Брога. Да только злость свое берет, не сдается. Понятно оно, сын-кровинушка недавно утоп, огни болотные-проклятущие со светы сжили. Как не расплатится с ненавистной тварью... Связал летунью, подошел к обрыву, поднял над собой... Вдруг видит - капают слезинки, текут, не умолкают. И каждая, как воды коснется, так цветком-кувшинкой оборачивается. Белым, невесомым, беззащитным... Дрогнула рука, опустилась злость на дно души, затихла там. Срезал тугие путы, отпустил перунку...

   - Возвращайся в дом кузнеца. Живите-пробуйте. Будет ли вам радость, сложится ли, срастется - никому оно не ведомо. Да только ведь не мне решать - жить тебе, али помереть...

   Развернулся, побрел восвояси.

   Догнала перунка Потапа, плеча осторожно коснулась, ладошками лоб обхватила, губами к щеке прижалась. Вздрогнул этрас, наземь сел, красным пошел. Искры в глащах, темень затем, и в ней слова сыночка родного:

   - Прости, отец. Не уберегся от беды. Зверя ловил, по следу шел - добрый был кабан, знатный мяса запас. Обломился шест, подвернулась нога, удержаться не смог... Бился, не сдавался, да крепко держит трясина. Засосет-затянет - выбраться не сможешь. Я бы сразу утоп, да перунка-летунья за руку схватила, крылами забила, вытащить хотела. Старалась, тянула, да не выдюжила. Помер я, батюшка, а вслед за мной и летунья в жижу болотную упала. Силушки не осталось, крылья подломились... Дальше сам все знаешь...

   Очнулся Потап. Один лежит на земле, под сосенкой молоденькой. А перунки уже и след простыл...

   Проплывал по небу навий город Шаарант, словно грозовая туча. Заслонял собой, как водится, жаркое Ветхолесское солнце. В селе было душно, яко в доброй баньке. Будто кто поддал ядрено, да и дверь подпер снаружи. Найти бы сил вздохнуть - куда уж песни петь.

   Приморились селяне. Кто у запруды плещется, другой в лесную чащу от жары ушлындал, а прочие так и просто в погреб схоронились. Не позавидуешь оброчным у них то выбора нет. Им у капища поклоны отбивать, молитвы шептать, кровью жертвенною чашу наполнять. Уходит вышка алтаря стрелою в небо, льется сине-красный луч во тьму Шааранта тонкой струйкой, уносит силу племени. Страдают этрасы - и воины, и маги. Бессильно племя - без солнечного света, без земли родимой. Но договор священный, кровью предков на капище начертанный, нельзя ослушаться...

   Выглянул Брог из дому, сплюнул через правое плечо, отгоняя злобных духов. Лоб отер, хотел воды набрать, да не тут-то было.

   Бабка Авдотья начеку. Увидала кузнеца, всплеснула руками:

   - Помог бы мне, кузнец - добрый молодец. Мои-то добряки на омуте сеть затемно поставили. А солнце-то вишь как жарит, рыба-то с запруды в омут и зашла - там же ведь поглубже, холоднее. И столько набралось ее, что и втроем сеть вытащить не могут. Подсобил бы, Брог! И тебе рыбешки подкинем! Посолишь-навялишь - всю зиму и забот не знаешь.

   Почесал кузнец затылок, лапти натянул и потопал к запруде. Верно бабка говорит - припасов много не бывает.

   Небось и верно рыбы много. Час Брога нет, два...

   Заскучала Яоль, у оконца села. То во двор поглядит, то вздохнет тяжело. А бабка Авдотья уж тут как тут:

   - Слышь, перунка, горе-беда приключилась! Кузнец твой силушку не рассчитал, в воду упал, в сети запутался. А вода-то - она у нас с норовом! Закрутила-замотала, еле вытащить успели. Да только не дышит кузнец. Ты ж волшебная, говорят? Авось и поможешь чем?

   Испугалась перунка, за голову схватилась - как без Брога выжить в чужом месте, вокруг людей злых-незнакомых. Неприветливых...

   Отворила Яоль дверь, выскочила наружу, вслед за бабкой понеслась. Добежали скоренько, в сени заскочили. Авдотья рукой машет, за собой зовет. Шагнула перунка на половичок в комнатенке, пошатнулась, ловушки-то не заметила, да и полетела в погреб. Ушиблась больно головой, едва жива осталась. Подняла глаза, а сверху ей бабка кулаком грозит, да приговаривает:

   - За все ответишь, тварь бесовская. С голодухи-то быстро помрешь, без воды и пищи. Страшна твоя кончина будет!

   С теми словами и захлопнула крышку. Темно стало в погребе, страшно. Холодно от злобы...

   Подбежала Яоль к лазу, дернула засов - не шелохнулась крышка. Клетка вокруг каменная, узкая, темная. Плесенью воздух пахнет, руки-ноги от страха и холода дрожат, вовек летунье отсюда не выбраться. Вздрогнула перунка, пальтук скинула, крылья слабые расправила - ярко вспыхнуло сердце, осветило темницу. Зажмурилась Яоль, зубы сжала, руку протянула и... оторвала крохотную частичку сердца. Бросила наземь, закрутился волчком кусочек, подкатился к стене, да исчез в мышиной норке.

   Обернулась бабка Авдотья, видит - стоит пред ней телок. Живой-живехонек, только мычит тихонечко. Хотела подойти, приласкать его, а телок скок в сени, да на улицу. Побежала бабка вдогонку. Вроде вот-вот уже схватит за рога, а телок вновь и вновь ускользает. Так и добежали до лесу. Поблуждали по тропинкам, одним зверям лесным ведомым, и очутились на полянке. А там - ох, косточки вокруг разбросаны, да черепушка с рожками сквозь травку зеленую белеет. А вокруг-то следы хищные-злобные, волками-варгами натоптаны. Всплеснула бабка рукам - зазря обвинила перунку! Вот ведь напасть, заблудился телок, да на зуб хищному зверью попал. Не виновна летунья-прелестница...

   Возвратилась бабка в дом, нехотя приоткрыла подпол - лежит перунка на земле и еле дышит. Испугалась Авдотья, за кузнецом побежала. Вытащил Брог летунью, тяжким взглядом наградил хозяйку, молча унес Яоль к себе в избу. В тепле да заботе отогрелась Яоль, ожила. Вот только сердце пламенное немного потускнело...

   Добрый вечер выдался, славный. Закатное солнышко кровавой волной утекало за горизонт. Только в этот час и видели селяне мощь небесного светила. Выходила вся деревня, подставляли солнцу руки, лица. Улыбались дети, распрямлялись старцы, шибче кровь толкали сердца этрасов.

   Засобирался Брог в лес, цветы пламенники собирать. По ночам-то их гораздо легче находить. Подметишь свет во тьме, да и идешь себе туда - кусты-деревья обходя, да ручейки перепрыгивая. Обулся-оделся кузнец, накинул торбу за плечи, выбрал посох покрепче, и в путь. Яоль за старшую в доме оставил. Засов на место приладил. На всякий случай. Далеко ведь полянка та, наскоро не обернешься.

   Этого и ждал Микуша.

   Ухватил девку Варвару за руку, и говорит:

   - Смотри, видишь? Уходит ненаглядный твой, вон, почти уж скрылся за окоемом. А гадина-то в доме осталась. Одна. Кузнец - мужик ладный, рукастый. Он себе новую избу еще краше прежней выстроит. Как раз к свадебке вашей. Ну, согласна? Аль струхнула?

   - Не струхнула, нет. Просто боязно. Вдруг прознает кто, да Брогу скажет? - прошептала Варвара.

   - Так ведь кроме нас узнать-то некому. А я - молчок! Ну, давай, зажигай!

   Вздохнула девка Варя, лоб отерла, подняла чугунок с углями и стрелой метнулась к дому кузнеца. Дверь поленом подперла, соломки сухонькой подкинула, да угли и рассыпала. А сама бежать, пока не видел кто. Ветерок подул, солома занялась, вот уже и пламя буйное видно стало. Загорелся дом у Брога - ярко, жарко, обреченно...

   Дым коромыслом валит, огонь на крыше в пляс пошел - перунка бьется в дверь, а выбраться не может. Пелена вокруг серая, густая, смертельная, вздохнуть нечем, выдохнуть - сил уже нет. И не позвать на помощь, не закричать, ведь не соврал Доким. Обреченно вздохнула Яоль, оторвала от сердца кусок размером с кулак, размахнулась, бросила отчаянно, обреченно... Отворилась дверь, еще ярче полыхнуло пламя, да вырвалась наружу перунка. Стоит-озирается, никак отдышаться не может. А народ вокруг уж набежал, охает-ахает, беду всем миром обживает. Мужики уж и в огонь собрались лезть, вызволять несчастницу-погорелицу, а тут она глядь - и сама спаслась.

   Отступила толпа, отпрянула. Неприязнь-то застарелая, разом не проходит. Жалко летунью! Да жалеть - одно, помочь - другое.

   Вдруг только вскрикнул кто-то из баб, обернулся народ, видит - ветер-то пламя раздул, да на соседние избы понес. Вон уже солома красенью пошла, и крыша у сарая задымилась.

   - Беда, люди! - раздался бабий визг. Понеслось несчастье над деревней...

   Бросились селяне пожар тушить. Кто водой огонь заливает, ведра с речки таскает, другие сено отбрасывают, поленницы разваливают, прочие канавы роют - пламенюку от домов отрезают. Только видно - не успеют. Сено по дворам сухое, избы бревенчатые - не сдержать пожарище!

   Отдышалась перунка чуток, огляделась. Страшное бедствие творится, огонь вокруг бесчинствует. Не помочь сейчас, так и выгорит село дотла. Больно, страшно... Но ведь деревенька эта - дом теперь родной! Расправила израненные крылья, взмахнула из последних сил, охнула от боли, но взлетела в небо. Рванула наотмашь сердце - аж половину разом отхватила и высоко подбросила в небо! Затянулось небо тенью - не от гари, не от дыма. Облака сошлись друг с дружкой, тучи пеленой закрыли солнце, грянул гром, схлестнулся жестко с твердью, хлынул дождь, гася, сметая пламя...

   Камнем рухнула Яоль на землю.

   В тот же миг прогремел над селом звук горна! Сильный, грозный, раскатистый... Обхватили селяне головы руками, уши ладонями прикрыли, к земле до колен склонились. А с неба, разрывая плотные облака мощными взмахами огромных когтистых крыльев, спустилась целая стая навий-воинов во главе со своим повелителем. Хищно сверкнул глазами Сунтана, повел по сторонам посохом своим, вспыхнул набалдашник иссиня-фиолетовыми искрами, в страхе попятились селяне. А уж Микуша тут как тут! Выскочил вперед, в ноги Сунтане кинулся, заговорил подобострастно:

   - Славься могучий Сунтана, властитель Шааранта и Ветхолесья. И вас прославляю - могучие навии-воины. Не серчайте на глупых этрасов, пожалейте, не казните без разбору. Я так сразу был против перунки, и старосту вразумлял, да только без толку. Они с кузнецом как сговорились! Пусть живет, да пусть живет. А люди - они все видят, они противились, как могли. Да только ж окромя власти небесной, еще и староста есть... Заберите гадину, помогите честному люду! А уж мы в долгу не останемся, правда, селяне? Мы и жертву принесем, как наказано, и поклоны отобьем, и молитвы сотворим по закону. Только избавь село от перунки!

   Молчат навии, слушают. Только крылами помахивают, да с ноги на ногу переминаются. А там, где навий земли коснется - там бурьян, и тот вовеки не растет. Молчат и этрасы, думают. Только глаза поднять боятся. Всем известна сила навьих посохов, помнят селяне, как седмицы три назад пастуха Архипа навий-надсмотрщик за непослушание в пепел обратил. Перунка пришлая, чужая, а самому-то вон как хочется пожить на свете.

   - Так вот ты где, отступница Яоль... Что ж, уважим просьбу твою, жрец Микуша, заберем изменницу, - усмехнулся навий царь Сунтана. Мелькнул на миг раздвоенный язык меж ухмыляющихся губ, - Ежели никто не против?

   Замахнулся посохом навий, вздрогнули люди, расступились в страхе...

   - Я против! - одиноко прозвучал в тишине голос старосты, - Никому Яоль зла не желала, и не творила запретного. Постыдился бы, Микуша, не твоим ли наветом Варвара дом кузнеца подпалила, да село подожгла?

   - Ни-и-ить! - взвизгнул Микуша, - Врешь, старик! Сам, небось, дуру надоумил. Убейте перунку! Скорей, чего ждете!

   Засиял холодным пламенем посох Сунтаны, ярче заплясали страшные искры.

   - И я против! - вышел вперед Потап, - она сыну моему помогала, не смогла, да и сама за это пострадала. Не дам летунью в обиду, памятью сына клянусь.

   Изумился навий, нахмурился.

   - Не дадим перунку в обиду! - громко выкрикнула Авдотья, - Не справедливо это. Не доброе дело!

   Злобой окрасились глаза Сунтаны:

   - О добре и зле вспомнили? А не забыли, в чем повинны ваши предки, что начали великую войну? Как изгнали вас воины Тарты? Как пришли вы сюда? Бессильные, голодные, смертью меченные. Ослабли ваши маги без земли родной, ослабли воины без отдыха и сна. Приюта, помощи попросили? Не отказали вам тогда, пустили ваше племя в Ветхолесье? Помнишь ли об этом ты, старик?

   - Помним, Сунтана, - отвечал Доким, - и какой ценой ваша помощь получена - тоже помним. Силушку-то нашу волшебную, родной землей с рождения даденую, без остатка на твой алтарь несем, молитвами-поклонами мерзкое капище питаем, кровью собственной навий город в небесах держим. Да, обрели мы взамен приют и спасение от смерти лютой. Забыли о несчастиях и войнах. И о бедах, в коих предки виноваты. Да вот только убежали годы вдаль, прахом стали те, кто поклялся тебе в верности. Я один, почитай, и остался. А родилось, выросло племя новое - светлое, чистое, в реках крови неповинное. Да не вкусило оно свободы, не заслужило счастья. Ловушкой Ветхолесье стало - дорожки-тропки вскоре бездна поглотила, со всех сторон болота, топь, и не вернуться нам обратно. Темной тучей Шаарант от нас ясно солнце закрывает! Знать пронюхали соглядатаи твои, что без солнечного света не возвернуть нам полной силушки своей. Так и оказались мы в полной вашей власти. Обмануть, обхитрить нас хотели навии, заманили в ловушку, да питаетесь нашей силой. Настрадался народ этрасский, намучился. Троекратно отплатил мы за все, что сотворили предки. И вместе с нашей силой вытянули вы из душ этрасских тьму, что нас на зло и ненависть толкали. Видят это соплеменники твои, уходят, покидаю темный город Шаарант, спускаются сюда, на землю, в Ветхолесье! И погибают, не сумев прожить без наших же молитв, без магии-волшбы, что ты обманом да насильем похищаешь из душ несчастных этрасов. Даже дочь твоя...

   - Молчи, ничтожный! - грозно закричал Сунтана, - нашей милостью вы живы, нашей милостью помрете! Но первой смерти будет предана отступница Яоль...

   - Не будет! - грозно рявкнул Брог. Шагнул уверенно вперед, скинул с плеч пустую торбу, грудью заслонил Яоль, - Не будет! Обманом и хитростью заманили вы нас в ловушку. Кровью, жизнью нашей питаетесь, силу свою от нас же и берете. Хватит, надоело, не будет этого больше. Правда, братья? Правда, сестры?

   Нахмурились селяне, насупились. Загорелись глаза светом истинным, стиснулись зубы крепче, сжались пальцы в кулак. Один, другой, третий... И вот уже рядами встали этрасы, плечами друг дружку подперли.

   - Правда, Брог, твоя правда. Корнями мы здесь проросли, кровушка наша в ручейках лесных течет, слезы дождем выпадают, вдохи-выдохи облака да тучи разгоняют, - проговорил староста, - раз уйти нам некуда, здесь и будем жить. Да только не по законам темным, Сунтана, не по твоим указам! Слушайте меня, братия-этрасы! Соберите земную силу в ногах, соберите небесную силу в руках, разожгите пламя свободы в сердце! Ведь смогла ж Яоль из темной навии светлой перункой стать! Так и мы сумеем недругов одолеть!

   Коснулась руки рука, потекли силы земли и неба по венам, соединились чары... Засиял на лесом купол! Яркий, искрящийся, переливчатый. Зеленый, как листва вокруг, синий, как небо над лесами, красный - словно кровь... Отшатнулись навии, отпрянули. Силища-то какая нежданно проявилась. Да вот только повелитель навий не робкого десятка оказался. Замахнулся посохом, полыхнуло пламя темное, пробежали по древку молнии и ударили в купол. Прогнулся купол этрасов, поддался - но устоял. Скрипнули селяне зубами, крепче уперлись ногами в землю, удержали защиту. Во второй раз размахнулся Сунтана - ударили икры из посоха, пронзили купол. Коснулись те искры этрасов, подкосились ноги у могучих воинов. Падали селяне на землю, дышать переставали, умирали от боли. Но не сдавались прочие, устоял волшебный купол. И в третий раз замахнулся навий, да ухватил его за руку Зелон, старший сын его:

   - Нет, отец! - замер посох неподвижно, дрогнула рука Сунтаны.

   - Что ты делаешь, сын! Опомнись, Зелон! Знаешь ведь...

   Да только поздно было. Исказились черты навия, пламенем вспыхнули глаза, побелели крылья, засияло сердце.

   - Не смей творить проклятье, темный! Сестра моя не приняла такую жизнь, и я терпеть не буду. Не гоже нам чужою силою питаться, коль своя еще не до конца забыта. Помнишь ли, отец, как мы жили до прихода племени этрасов. Как позарились на силу чужую, темную силу, страшную. Как хотели обмануть чужаков, да сами в ловушку угодили. Они пришли темными, да страданиями и болью просветлели души этарсов. Зато наши души взамен потемнели...

   Посмотрел отец на сына, отер скупую слезу. Отвернулся, размахнулся и ударил посохом - резко, точно, подло. Разом крылья перешиб. Кувыркаясь, упал Зелон наземь, лежит - не дышит, не шевелится. Ужаснулись навии делам повелителя, разлетелись от него по обе стороны. Посветлели крылья, вспыхнули сердца. Слева темные остались, справа - светлые явились-перекинулись. Бросились друг на друга, схлестнулись в сече лютой. Да только мало светлых оказалось, гораздо больше темными остались. Увидал Сунтана бойню, помрачнел от злости. Понял, что рушится его власть, гибнет навья рать в войне братоубийственной. Ярость разум его помутила, ненависть душу сгубила, и некому больше руку его сдержать. Ударил он в третий, последний раз - дрогнул купол, закачался, прогнулся сильно-сильно и... разорвался. Не сдержали этрасы щит, не хватило силушки справиться с магией навьей. Ударила смертоносная молния и вонзилась прямо в широченную молодецкую грудь кузнеца Брога. Закрыл собою храбрый этрас тело раненой Яоль, принял удар на себя. Да не выдержал... Подкосились ноги, сперло грудь, остановилось сердце и упал на землю бездыханным Брог.

   Страшно вскрикнула Яоль, слились в том крике ненависть и боль, отчаяние и обреченность. На рык звериный, на шипение змеи, на клекот горного орлана разом походил тот крик. Вырвала перунка остатки сердца из груди и, что есть силы, швырнула в повелителя Сунтану. Ударило навия пламенем яростным, заслонился темный от жара, выпустил посох из рук. И тут же стрелою взвился в небо раненый Зелон. Обхватил отца руками, до крови вцепился в крылья колючие. Так и рухнули они в трясину - вместе, руки-ноги переплетя в борьбе извечной. Только грязь болотная взметнулась выше сосен Ветхолесья.

   Вслед за этим накренился небесный город Шаарант, пошатнулся, да на части развалился. Испугались навьи силы этрасов, разлетелись по лесам да болотам, забились в непролазную чащу, так их больше и не видели. И о днях прошедших помнят лишь преданья, да легенды...

   Шумело свежей листвой чудесное Новолесье. Радостные лучики солнца играючи пробирались сквозь могучие кроны сосен, водили хороводы на полянах, радовали глаз обитателей лесных просторов. Звенели крыльями стрекозы, блистали глазенками мушки-острохвостки... Горели свечи на могиле Брога и Яоль.

   Скорбело все селенье. Не говорили на поминках речей, не пили вино. Не праздные слова нужны, чтоб горе пережить - а тепло родных и близких. Не поможет хмель - коль душа горюет, плачет. Да только не стоит на месте жизнь, пробиваются ее ростки сквозь мрак, печаль и боль. Потому и расцвела могила по весне волшебными огнями пламеники...