ВЛАДА МЕДВЕДНИКОВА

Неподвластные небу

Таблица 1 

Ануданна, писец из храма великого Ану в огражденном Уруке, говорит:

   Старость настигла, приблизилась смерть,

   и страшусь не успеть.

   Здесь, в проклятом месте,

   под разрушенным сводом,

   наставленье оставлю для тех,

   кто прочесть его сможет.

   В этой гробнице сестра моя, Тику,

   скована чарами, скрыта во тьме.

   Света не видит, звуков не слышит,

   час пробуждения ждет.

   От одной мы матери, от отца одного,

   Но меня скоро смерть заберет,

   А сестра вечно юная, заклята, спит.

   Если сможешь заклятие это рассечь,

   Если печать ты сумеешь разбить, --

   не пугайся того, что во мраке найдешь.

   Там демон закован, лишающий крови, --

   сестра моя Тику сокрыта внутри.

   Холод. И нечем согреться. Когда Тику открыла глаза, было так холодно, что она едва могла шевелиться. Потом силы вернулись, и Тику смогла ходить, говорить и видеть сны.

   Сейчас Тику сидит на подоконнике и прячет лицо в ладонях, словно кто-то может увидеть, как она плачет. За ней не следят, но дом заколдован, и Тику не в силах переступить порог. Она может лишь бродить по комнатам, полным красивых и непонятных вещей.

   Этот город называется Оксфорд, и за окном весна. Шесть тысяч лет прошло с тех пор, как каменная плита скрыла от Тику солнечный свет. А с тех пор, как разбилась печать, миновало почти два года. И за эти долгие месяцы она научилась понимать чужой язык и поверила, что не сможет вернуться домой.

   Те, кто держат ее в плену, приносят ей кровь. Но кровь холодная, как здешний воздух, как глаза здешних людей.

   Тику смотрит в окно и глотает слезы. Снаружи огромный город и бесконечный мир. И где-то там ее хозяин. Два года Тику ждет его, но видит только в обрывочных, смутных снах.

   Сколько это, шесть тысяч лет? думает Тику. Ведь это очень, очень много. Наверное, он забыл обо мне. Она закрывает лицо, потому что слезы вновь подступают к глазам. Наверное, я не нужна ему больше...

   Но думать так слишком больно, и, чтобы унять эти мысли, Тику начинает вспоминать хозяина. Его взгляд, прикосновения, движения и слова...

   В этом городе холодно, но в ее воспоминаниях земля горяча под ногами и воздух дрожит от солнечных лучей.

   -- Стена, -- удивленно сказала Тику. -- Раньше не было стены.

   Они стояли на холме, возле заброшенного дома (двери нет, кирпичи уже начали крошиться и на крыше свили гнездо птицы). Слева тянулась дорога, а справа была река -- полноводная сейчас, но тихая. Солнце сверкало в воде каналов, сетью раскинувшихся на сколько хватало глаз.

   А дальше, за каналами, стоял город. Но отсюда видна была лишь его стена, серо-желтая, ровная, еще не знавшая ни пожара, ни осады.

   -- Жить за стеной мы не будем, -- решил Эррензи. -- Наш дом будет здесь. Пусть люди прячутся за стенами, когда придет война.

   Они сели в тени. Эррензи все еще смотрел вдаль, на город, но Тику это уже наскучило. Ей хотелось повидать места, где она родилась и выросла, но что толку смотреть на них издалека? Если Эррензи решит войти в Урук, она войдет туда вместе с ним. Если он решит иначе -- пойдет вместе с ним по другой дороге. Эррензи был ее хозяином, и Тику смотрела сейчас на него.

   Она родилась в Уруке, жила в Ниппуре, Эреду и Лагаше, и если и были в этой земле мужчины красивее Эррензи, она их не видела. Она всюду шла за своим хозяином, и он заслонял от нее весь мир. Тику не задумывалась о своих чувствах. Уже давно не было у нее ни сестер, ни подруг, и не с кем было вести женские разговоры. Но если бы ее спросили: "Ты боишься его?", Тику бы ответила: "Да". И если бы спросили: "Ты любишь его?", -- ответила бы: "Да".

   Его рыжие волосы даже в тени сияли, словно горячая медь. Он сидел неподвижно, думал о чем-то своем. А когда хозяин думал, Тику следовало молчать и ждать. Настроение его было переменчиво, -- в нем неожиданно вспыхивали то гнев, то веселье. Иногда Тику казалось, что она может предсказать каждый его жест, каждое слово. Но иногда его поступки становились внезапными и странными, и Тику понимала, что совсем его не знает.

   Но что с того? Она боялась его и любила, не отлучалась от него ни на миг, и потому никто больше не был ей нужен. Она так долго жила с Эррензи, что забыла лица отца и матери, забыла родительский дом.

   Да и стоило ли вспоминать? Ведь она была обычной девушкой, каких в городе много. А что делают обычные люди? Они вечно трудятся, дома, в поле и на каналах. А потом приходят болезни и старость, и люди умирают. Даже верховные жрицы и цари, которые ни в чем не знают недостатка, -- умирают. И те, чьи дома бедны, а урожай скуден, -- умирают. Такова судьба людей.

   А Тику носила вышитое платье из самого тонкого полотна, и украшения у нее были не хуже, чем у старшей жены ниппурского царя. Витые серебряные, золотые и медные браслеты, -- на запястьях, на плечах и щиколотках. Серьги, звенящие, стоило повернуть голову. Ожерелье с кроваво-красным рубином... Ей не нужно было трудиться, заботясь о пропитании. Злые духи, приносящие болезни, не могли к ней приблизиться, и старость ее не касалась. И рядом всегда был Эррензи.

   Так к чему вспоминать родной дом?

   Но Урук совсем близко -- впереди, за стеной.

   -- Тику.

   Она не заметила движения, не успела даже вздрогнуть, -- а хозяин уже сжал ее ладони в своих, крепко, словно она могла упорхнуть. Она встретилась с ним взглядом, и время замедлилось, разлилось, как река в половодье.

   Глаза у Эррензи были темными, но все же казались ярче огня, и, как всегда, Тику почувствовала, что в сердце оборвалось что-то и зазвенело, словно струна. И в который раз Тику подумала, что люди, должно быть, не умеют так любить, -- ведь ни в одной любовной песне не пелось, что от любви к глазам подступают слезы.

   -- Когда придет твоя жажда? -- спросил Эррензи, еще крепче сжимая ее руки.

   -- Когда наступит ночь, -- ответила Тику. -- Или раньше, я...

   Она запнулась и опустила взгляд. Если хозяин решит не входить в Урук, то сколько идти до другого города? День? Или больше? Если он скажет идти, я буду терпеть, решила Тику. Я буду стараться... Смогу.

   Но Эррензи лишь рассмеялся, легко и беззаботно, и обнял ее.

   -- Я не виню тебя, -- сказал он, и Тику услышала улыбку в его голосе. -- Лагаш был негостеприимен, и мы прошли долгий путь. Но не бойся -- к вечеру люди Урука дадут нам все, что мы пожелаем. Мы пойдем туда.

   Тику тоже улыбнулась, прижавшись к его плечу. Если бы не жажда, она могла бы часами сидеть так, перебирая его волосы -- Эррензи носил их распущенными, словно верховный жрец в день праздника, -- и слушая глухой стук его сердца.

   Люди дадут нам все, что мы пожелаем. Так и было -- и потому они путешествовали налегке. Лишь две вещи принесли они с собой из Лагаша: мягкое одеяло из овечьей шерсти и деревянную флейту, потемневшую от времени, покрытую резьбой. Иногда, ночами, Эррензи играл на ней, и тогда умолкали птицы, и собаки не лаяли, а люди, едва заслышав звуки флейты, спешили сделать охранительный знак, -- такой тоскливой была эта музыка, такой пронзительной и чужой.

   Но кого люди бояться, тому и приносят дары, Тику видела это много, много раз. И потому...

   -- Пойдем, -- сказал Эррензи и встал. Тику поднялась вслед за ним. Звякнули ножные браслеты, порыв ветра всколыхнул одежду. -- Пусть Урук узнает, кто пришел к его стенам!

   Таблица 2

   Тридцать лет миновало,

   Где сестра моя, Тику, не ведал никто

   Тридцать лет миновало,

   Как пропала она,

   И одни говорили: "Мертва",

   Другие: "Сбежала".

   Я же вырос, писцом стал в храме великого Ану.

   В молитвах сестру вспоминал,

   Но не думал, что снова увижу.

   Но в тот вечер увидел ее.

   Возле колодца, на площади,

   люди толпились,

   двух чужаков окружив.

   Мужчина одет был по-царски,

   серьги сияли в ушах,

   на плаще золотые застежки,

   пояс с кистями, но сам -- безоружен.

   Смотрел он надменно

   И волосы в свете заката пылали.

   Девушка возле него -- как верховная жрица,

   Вся в украшениях, в светлой одежде.

   Вдруг повернулась -- узнал я сестру.

   Темные волосы волнами падают,

   Ими ветер играет.

   Лицо, что я помнил, и все же чужое.

   Тридцать лет миновало,

   Но она, как и прежде --

   Юная дева, весенний рассвет.

   Я подумал: "Ее дочь или просто похожа".

   Не подошел и остался стоять, наблюдая за ними.

   О чем говорили они, я не слышал.

   Но видел, что спор завели горожане,

   пытались узнать, что за люди.

   Чужак же молчал, а потом рассмеялся и крикнул:

   "Объясни же им, Тику!"

   И понял я -- это и правда сестра.

   Она повернулась, шагнула вперед.

   Эльишби, кузнец, заступил ей дорогу.

   Был он высок, она до плеча ему не доставала.

   Ни слова сказать не успел он, --

   Сестра моя, Тику, ударила вдруг по щеке его,

   Резко, открытой ладонью, как женщины бьют.

   Отлетел от удара он, рухнул на камни.

   Застонал, шевельнулся, подняться не смог.

   Она ж засмеялась.

   И увидели мы, что глаза чужаков,

   Как глаза тех зверей из степи,

   Что добычу почуяли, вышли на след.

   Отпрянули люди от них,

   Чей-то голос раздался:

   "Знаю, знаю его! Из Ниппура он, демон, рыжеволосый,

   Жаждущий крови и смерть приносящий!"

   Вместе с другими бежал я оттуда,

   О сестре никому не сказал я ни слова.

   Лишь втайне оплакал ее, понимая:

   Не человек она больше, но демон.

   Прошение тут же к царю мы послали,

   Тот город велел обыскать.

   Но не нашли никого, и царь нам ответил:

   "Если б в Уруке моем, за стеной,

   Они стали селиться --

   Сразу бы я уничтожил их, я и Энкиду.

   Если же бродят они где-то там, средь каналов --

   Нет мне дела до них, о них думать не стану".

   А пьющие кровь на холме поселились,

   В заброшенном доме.

   В страхе люди дары в этот дом приносили.

   Раз или два богачи рабов приводили туда и овец,

   Демонам в жертву.

   Так надеялись смерть отвести от Урука,

   Но ночами страшились дома покидать.

   Так дни проходили, убывала луна, и близился праздник.

   -- Луна ушла, -- сказала Тику.

   Они сидели на крыше, на плетеных циновках, и смотрели вниз. Звезды отражались в водах канала, и город темнел впереди словно огромный курган, словно гряда облаков. Вдалеке мерцали огоньки, двигались, вспыхивали и гасли, -- священная река очищала душу и тело, и в ночь перед праздником люди молились на берегу. Ветер доносил обрывки музыки, ритм барабанов и звуки струн.

   -- Завтра праздник, -- сказала Тику.

   Эррензи лег, заложив руки за голову. Его волосы разметались по циновкам, а глаза сейчас казались темнее ночи.

   -- Праздник -- прекрасное время, -- отозвался он и улыбнулся. Тику знала эту улыбку, жестокую и легкую одновременно. Она означала, что впереди кровавое веселье, и можно забыть об однообразии и скуке. -- В праздник люди беспечны, они пьют и веселятся, и оттого кровь их много лучше...

   -- Да, завтра в храме Иннаны, -- согласилась Тику.

   Завтра... Огонь будет гореть в огромных чашах при входе, и порог переступят те, кто постился этой ночью. Придет царь, верховный жрец Ану, и сочетается священным браком с богиней. Так будет завтра. И так было каждый год, и до того, как Тику родилась, и после того, как покинула родной город. Каждый год люди празднуют священную свадьбу, оплодотворяют земли Урука.

   Тику видела много праздников, но уже давно не входила в храмы. Ей не о чем было молиться и незачем было приносить жертвы.

   -- Ты пришел за мной в полнолуние, -- сказала Тику. Хозяин не шелохнулся, и она не знала, слушает он ее или нет. -- Если бы пришел на две луны позже, меня отдали бы в храм Инанны, и я осталась бы там.

   Эррензи приподнялся на локте. Мгновение он смотрел на Тику, а потом спросил:

   -- В храме тебе было бы лучше, чем со мной?

   -- Нет! -- тут же ответила Тику и прижала руки к груди. -- Я рада, что ты пришел тогда. Если бы ты пришел позже, я была бы в храме, и ты не смог бы забрать меня.

   -- Вот как? -- усмехнулся Эррензи.

   Одним движением он выпрямился, взял ее за руки, до боли сжав запястья, и притянул к себе. Теперь они были совсем близко, и Тику видела, как сплетаются тени в его глазах.

   -- Если бы ты была в храме, -- сказал он, -- я забрал бы тебя из храма. Разве я не говорил тебе, что боги над нами не властны?

   -- Но... -- Тику запнулась и склонила голову.

   В воздухе плыл запах ила и теплой воды, запах земли и первых всходов. Издалека по-прежнему доносился стук барабанов, а совсем близко перекликались речные птицы.

   Эррензи взял Тику за подбородок и заставил поднять взгляд.

   -- Говори, -- велел он.

   Тику вздохнула и на миг закрыла глаза. Если он накажет меня, то в этом будет лишь моя вина. Разве можно мне было спорить с ним?

   -- Я была бы рабыней Иннаны, -- тихо проговорила она. -- Разве ты посмел бы забрать меня у богини? Инанна рассердилась бы на тебя, а гнев ее страшен.

   -- Разве я человек? -- спросил Эррензи и тряхнул головой, отбрасывая волосы с лица. -- Почему я должен бояться ее гнева? Что она может нам сделать? Если мы захотим, мы и кровь богов будем пить!

   Эррензи вдруг замолк и еще крепче сжал ее руку. Его глаза словно посветлели, и он рассмеялся, коротко, еле слышно. И, прежде, чем он заговорил, Тику уже знала, -- Эррензи решился на что-то такое, чего они не делали прежде. А, быть может, и никто никогда...

   -- Зачем нам ждать до завтра? -- проговорил Эррензи, все еще улыбаясь. -- Наш праздник начнется этой ночью. Идем! Хочешь узнать, какая на вкус кровь Инанны?

   Давно смолкли литавры и барабаны, в городе царила священная ночь. И шаги не нарушали тишину, -- босиком поднимались Эррензи и Тику по ступеням, к храму. Стражи на стене пытались остановить их, и привратники у подножия лестницы. Но и те, и другие лежали теперь неподвижно, не в силах вырваться из глубокого сна. И разве смогли бы они сопротивляться? Всего один взгляд и несколько слов -- и вот, человек уже во власти Эррензи.

   Тику улыбнулась, глядя вверх. Жрецы и солдаты, думала она, подставляя лицо ночному ветру, и ни один из них не смог преградить нам путь. Эррензи прав. Нам нечего бояться богов.

   Страха не было. Было лишь предвкушение, от которого сердце замирало в груди. Было лишь звездное небо над головой и ступени под ногами. И лестница казалась бесконечной, а каждый шаг был нарушением запрета.

   Но страха не было.

   Храм медленно вырастал впереди, заслоняя небо. Священный огонь не горел в эту ночь, до восхода.

   Жрица сидела на пороге, у распахнутых дверей, обращенных к востоку. Сперва она не шелохнулась -- темное изваяние, ждущее своего часа. И лишь кровь ее мерцала, вспыхивала под кожей. Тику видела это и слышала стук ее сердца, торопливый, неровный. Так бывает всегда. Жертва еще не знает о смерти, но кровь и сердце уже знают, зовут убежать.

   Потом жрица поднялась, расправляя одежду. Простое льняное платье было на ней. Волосы блестели после священного омовения, а от тела исходил запах ароматного масла.

   -- Кто вы, пришедшие в неурочный час в мой храм? -- спросила жрица.

   Ее голос звучал ровно, ни удивления, ни страха. Тику невольно взглянула на хозяина, но тот лишь скрестил руки на груди и ответил:

   -- Мы пришли увидеть богиню. Ты -- Инанна?

   -- Я Инанна, -- кивнула женщина, ставшая богиней в праздничную ночь.

   Эррензи шагнул вперед и схватил жрицу за руку.

   -- Смотри, Тику, -- сказал он. -- Видишь, как слаба власть богов?

   Повинуясь его взгляду, жрица молча переступила порог. Защитные знаки, начертанные на стенах и своде, каменные изваяния, алтарь и чаши с курящимися благовониями, -- ничто не удержало ее внутри. Храм не дал ей защиты, и жрица застыла на краю лестнице, не в силах пошевелиться.

   Тику смотрела, пытаясь увидеть что-то особенное. Но разве эта жрица отличалась от других жертв Эррензи? Точно также остекленел ее взгляд, и она не вырывалась, не опускала глаз. Эррензи разжал пальцы, но рука жрицы не упала, так и осталась висеть в воздухе, словно на невидимых нитях.

   -- Я вижу, -- сказала Тику. -- Мы не подвластны им.

   Эррензи медленно повернулся, оглядывая жертву с ног до головы. Тику закусила губу сдерживая жажду. Я смогу. Буду терпеть. Но как можно долго сопротивляться огню, разгорающемуся внутри тела? Сколько можно терпеть, глядя, как хозяин обходит вокруг жертвы? Движения его стали непредсказуемыми и плавными, улыбка обнажила клыки, а глаза сияли, хотя в них не отражался свет звезд. А жрица так и стояла, не опустив руки, глядя в пустоту. Тику видела, как бьется жилка у нее на шее, как сияет пульс на обнаженном запястье.

   Эррензи остановился за плечом у жертвы и впился ей в шею. Богиня судорожно выдохнула, но не шелохнулась. Запах крови вспыхнул в воздухе, ярче храмовых огней, громче победной музыки. Тику не могла больше ждать.

   Она метнулась вперед и вонзила клыки в протянутую руку. Жертва дернулась и замерла, но Тику уже не думала о ней. Осталась лишь кровь, сияющая и горячая, новая сила, льющаяся в тело. Ее собственная кровь пылала, сжигая жажду, сердце стало раскаленным, словно солнце... Не в силах больше пить, Тику выпрямилась, глотая ночной воздух.

   Эррензи отпустил жертву, и та упала, глухо ударилась о камни. Мертвая женщина, без крови, без силы. Тику хотела наклонится и заглянуть в лицо той, должна была пройти обряд священного брака на заре. В лицо мертвой богине...

   Но Эррензи перешагнул через тело и привлек Тику к себе. Мгновение он просто смотрел на нее, а потом поцеловал, крепко, и на губах у него был вкус свежей крови, вкус святотатства и силы.

   Таблица 3

   Город Урук горе постигло.

   Жрица Инанны, Инанна-Мириту,

   Не может священный обряд провести.

   Убита она, и душа отлетела.

   В ужасе люди столпились пред храмом.

   "Демоны жрицу Инанны убили!

   Пьющие кровь,

   Что живут близ Урука!"

   Так говорили.

   Царь тогда вышел, встал пред народом.

   "Их я своею рукой уничтожу!" --

   Вот слова Гильгамеша. --

   "Если всех их убить,

   Беда обойдет ли Урук стороною?"

   Гадание начали именем Ану,

   И к вечеру только явился ответ.

   "Ты, Гильгамеш, царь и жрец,

   И Энкиду, -- вам это слово!

   Вы проведете обряд очищенья,

   Женщину-демона камнем сковав.

   В магический круг ее поместите,

   Жизнью и кровью ее освятите

   Заново храм.

   Так отведете беду от Урука".