|
Первые полчаса он искренне забавлялся ситуацией: в жизни, мол, все надо
попробовать, в том числе и потеряться зимой в тайге, зато потом будет, что
вспомнить и о чем рассказать. Следующий час проклинал собственную глупость -
легенды на пустом месте не возникают, и уж если про лес за холмом рассказывают,
что 'почти никто оттуда не возвращается, а те, кому повезет, становятся после
этого совсем другими людьми', то к таким рассказам можно и прислушаться. И уж
если все-таки приспичило отправиться в 'страшное заколдованное место' на
прогулку, то хотя бы не в одиночестве и не в такой звенящий мороз, как сейчас! А
еще через час, когда в лесу начало быстро темнеть, он, наверное, впервые в
жизни, почувствовал настоящий страх: стало ясно, что приближающуюся длинную
сибирскую ночь он вполне может и не пережить.
Он не позволял себе надолго останавливаться и ни разу не присел, он
старался как можно больше двигаться. Это, впрочем, было не так уж трудно:
тропинок в 'заколдованном лесу' практически не было, а снег в некоторых местах
доходил ему до груди, так что его приходилось раскапывать перед собой. А под
сугробами прятались то ли поваленные деревья, то ли пни, которые не всегда
удавалось обойти и через которые тоже нужно было перелезать. Перевалившись через
очередное препятствие и отдышавшись, он не забывал себя похвалить: 'Молодец,
пока трепыхаешься, никакой холод тебе не страшен!' Вот только пальцы в меховых
перчатках и ноги в валенках все больше немели, а лицо, почти полностью закрытое
шарфом, наоборот, пощипывало, словно бы его слегка обожгли...
Даже удивительно, что он так долго не чувствовал усталости. Желание
'присесть всего на минуточку, все равно не видно, куда идти' возникло где-то
часа через два после наступления ночи. Некоторое время он старался не обращать
на него внимания, но мысли все упорнее возвращались к тому, что идти в темноте,
не зная дороги, бесполезно, что надо отдохнуть, а утром продолжить искать выход.
Пришлось пойти на компромисс: выкопать в очередном сугробе рядом с деревом яму и
присесть в ней на корточки, прислонившись к широкому стволу спиной. Он посидел
так некоторое время, потом вскочил и немного попрыгал на месте. Стало чуть
теплее, и он снова присел. Процедура повторялась несколько раз, но с каждой
серией прыжков согреться удавалось все хуже, а 'посиделки' становились все
длиннее и длиннее. Ближе к рассвету он сидел уже не на корточках, а просто на
снегу, по-прежнему прижимаясь к дереву, и вместо прыжков только время от времени
сжимал и разжимал кулаки.
Стоило закрыть глаза, и сразу же начиналось мельтешение снов - ярких,
залитых светом, насыщенных какими-то фантастическими событиями и на удивление
реальных: раньше ему никогда ничего подобного не снилось. Но в то же время сон
был очень зыбким: он то и дело возвращался обратно в зимнюю ночь и не мог
вспомнить, что же ему только что пригрезилось. Помнил только, что это было
что-то жутко приятное и что там было тепло. И еще он знал, что как только опять
закроет глаза, сон продолжится с того момента, на котором прервался, но потом он
опять проснется и ничего не будет помнить.
Когда темнота вокруг начала потихоньку сереть и стали видны очертания
ближайших деревьев, он окончательно решил никуда больше не идти. В том, что
выйти из тайги к какому-нибудь человеческому жилью, ему не удастся и что никто
из местных не будет его искать (место-то заколдованное, сами предупреждали!), он
уже давно не сомневался. Сложнее было убедить себя в том, что его смерть не
станет совсем уж 'ужасной потерей' для его близких. Нет, в том, что друзья и
родственники будут искренне, по-настоящему, горевать, он не сомневался: все они,
в конце концов, люди порядочные и к нему относятся хорошо. Но рано или поздно
горе пройдет, они вернутся к обычным делам и обнаружат, что вместе с ним из их
жизни ушло немало проблем и просто огромная куча мелких неудобств.
Друзья больше не услышат его жалоб на неудавшуюся жизнь. Игорю не
придется подбирать слова, объясняя своим деловым партнерам, почему его старший
брат не живет и не работает в столице, а ездит вместо этого по стране и
непонятно чем при этом занимается. Матери не надо будет стыдиться того, что
старшего сына она любит меньше, чем младшего и что они оба прекрасно это
понимают. Перед детьми больше никогда не встанет проблема, кого называть 'папой'
- его, или отчима, или их обоих. Наташка... Наташка сможет выйти замуж... и
никогда не обвинит его в том, что он сломал ей жизнь как и первой своей жене.
Он решительно лег на снег и закрыл глаза. Смерть от холода - самая
легкая, считай, что по крайней мере в этом тебе повезло. Руки и ноги онемели
окончательно, уши, кажется, тоже. Еще немного, и, если верить слухам, ему станет
теплее, и это будет последнее ощущение, за которым не будет уже ничего. Однако
теплее не становилось, а сон теперь почему-то не приходил. Может, надо еще
подвигаться, чтобы посильнее устать, тогда получится уснуть? Но вставать не
хотелось, и он ограничился тем, что открыл глаза и стал смотреть, как медленно
рассеивается ночная тьма и снег вокруг становится все более белым.
А когда стало совсем светло, из-за деревьев появилась она. Сначала он
принял ее за волка, но потом, приглядевшись, успокоился: у волков не бывает
хвостов, закрученных 'калачиком'. Да и веревку на шее они, как правило, не
носят.
Собака остановилась на краю ямы, в которой он лежал, и уставилась на него
большими красноватыми глазами. Она была довольно большая и, судя по всему, очень
тяжелая, но каким-то образом умудрялась не проваливаться в сугробы. А может, это
снег за ночь смерзся и стал твердым?
Он приподнялся и тоже стал внимательно ее рассматривать. По породе,
скорее всего, лайка. Серая, пушистая, с таким мехом никакой мороз не страшен.
Вот только как она оказалась в лесу? Одна, без хозяев, но с обрывком веревки на
шее и при этом вполне чистая и упитанная, ничуть не похожая на тощих и облезлых
бездомных псов. Убежала от хозяина? Потерялась? Но тогда на ней, по идее, должен
был бы быть ошейник. А у нее только веревка. Значит, ни от кого ты не убегала, а
видимо, хозяин сам решил от тебя избавиться: привел в этот 'заколдованный лес' и
оставил, привязанной к какому-нибудь дереву.
- А ты, значит, отвязалась? - попытался спросить он вслух, но не смог
произнести ни слова - из горла вырвался только громкий неприятный хрип, и собака
тут же зашевелила ушами. - Иди-ка сюда, поближе! - добавил он медленнее,
старательно выговаривая каждое слово.
Словно разобрав эту хриплую фразу, собака спрыгнула в яму и села рядом с
ним, но когда он протянул негнущуюся руку, чтобы ее погладить, беззвучно
оскалилась, показав внушительных размеров клыки. Они были желтоватыми и тупыми,
а нескольких передних зубов у собаки и вовсе не хватало. Она была старой.
- Ну, конечно, я же для тебя чужой, - согласился он с ее доводами и убрал
руку. - Для тебя свой - только хозяин, которому ты теперь не нужна, а все
остальные - чужие, ведь так?
Собака вновь пошевелила ушами и, повернувшись к нему спиной, поставила
лапы на край ямы. С заметным усилием выпрыгнула из нее и остановилась, водя
носом по снегу.
- Постой! - позвал он, морщась от боли в горле. - Не уходи!
Она отбежала от ямы и обернулась.
- Ты знаешь куда идти?! - он вскочил и тут же упал, замерзшие ноги его не
слушались, но он сбросил перчатки, стащил с себя валенки и швырнул их на снег.
Вслед за ними полетели носки и шарф с ушанкой, и он принялся поспешно растирать
руки, ноги и лицо снегом, поминутно оглядываясь, не ушла ли собака без него.
Неожиданно он понял, что дрожит - понял это только теперь, хотя, должно быть,
трясся всю эту бесконечную ночь. Лайка не уходила: все то время, пока он
одевался и вылезал из ямы, она просто стояла и ждала, сосредоточенно нюхая
воздух. И только когда он подошел, собака двинулась с места и нырнула в
ближайший просвет между деревьями.
Снег за ночь действительно смерзся в твердый белый наст, и идти по нему
было гораздо легче, чем накануне. Оставались, правда, препятствия в виде кустов
и деревьев, растущих так густо, что порой протиснуться между ними казалось
невозможным. Особенно трудно было продираться сквозь огромные еловые ветви,
спускающиеся вниз с высоченных черных стволов и вмерзшие в снег. Но собака шла
вперед, переходя на бег на открытых участках и передвигаясь почти ползком в
зарослях, и приостанавливалась только для того, чтобы подождать бредущего за ней
человека.
Не было никакого сомнения в том, что она бежит к своему хозяину. Вряд ли
она взяла его след - все следы должно было засыпать снегом - но она, по всей
вероятности, как-то чувствовала направление, потому что шла вперед весьма
уверенно и лишь иногда словно бы о чем-то задумывалась. Он шел за ней молча и
тоже думал - вспоминал, один за другим, самые яркие и интересные моменты
собственной жизни. А потом вдруг поймал себя на том, что пытается пересказывать
их своей четвероногой спутнице: несмотря на то, что говорить вслух было
по-прежнему больно, иногда ему все же удавалось прохрипеть одну-две фразы и не
без удовольствия отметить, что собака в ответ на это дергает своими
остроконечными ушами. В первый момент, когда он обнаружил, что разговаривает с
ней, ему стало не по себе: всего второй день замерзает, а уже тронулся. Но потом
он махнул на это рукой - в самом деле, он все-таки не с пнями пока беседует, а с
живым существом, в некотором смысле даже разумным.
- Ну что скажешь, бурная у меня была жизнь? - спросил он у лайки,
закончив вспоминать свою биографию. - Ну а ты как жила, тоже, наверное,
интересно? Ты ведь много лет была вместе с хозяевами. Они всегда были такими
сволочами или это только теперь началось, когда ты состарилась?..
Собака остановилась и принялась лизать снежный наст. Он почувствовал, что
после такой длинной тирады ему тоже хочется пить, и снял комок снега с ближайшей
еловой лапы. Некоторое время оба отдыхали, но вскоре лайка вновь поднялась на
ноги и опять пошла вперед, хотя уже не так быстро, как утром.
'Ты прости, что я так про них сказал, - думал он про себя, почему-то
уверенный, что лайка должна все равно услышать и понять его мысли. - Я знаю, у
вас все по-другому. У вас если свой - то вы за него горой, никогда его не
бросите и все ему простите. Ведь ты их простишь, да? Хотя тебе не надо прощать
или не прощать ты же в принципе не можешь на них обидеться! Ты считаешь, что раз
они привязали тебя в лесу, значит, им это зачем-то нужно, а тебе при этом нужно
к ним вернуться, потому что без тебя они пропадут. Ты ведь так думаешь? Тебе в
голову не может прийти, что они - сволочи, и что ты можешь быть им не нужна. И
что без тебя им будет лучше. Правильно?'
Должно быть, последнее слово он все-таки сказал вслух, потому что собака
опять зашевелила ушами в знак того, что слушает его голос, и даже слегка
потрясла своим роскошным закрученным хвостом. Все его знакомые, имевшие домашних
животных, утверждали, что их любимцы 'ну абсолютно все понимают'. В это он,
конечно, не верил, но с тем, что собаки различают интонацию и запоминают за всю
жизнь довольно много слов, спорить было сложно. Значит, хотя бы что-то в
человеческой речи они понять могут, пусть даже самый общий смысл?
'А у нас не так, - продолжал он рассуждать. - У нас тоже есть свои и
чужие, но своих мы почти никогда не ценим, потому что думаем, что они от нас
никуда не денутся. А чужим мы пытаемся понравиться, завоевать их уважение,
любовь, и чем больше таких чужих, тем лучше. Хотя все это у нас уже есть - нас
же любят и уважают свои. Но на них мы не обращаем внимания, и, в конце концов,
они нас бросают. Или мы сами от них уходим, когда понимаем, что без нас они
будут счастливы... Господи, до чего же холодно!'
Во второй раз он первым остановился на отдых, и лайка уселась рядом. Он
снова жевал снег и осматривался вокруг. Все те же вековые деревья, все те же
сугробы, все так же больно говорить и двигать онемевшими пальцами. И собака тоже
устала. А ведь она может и не дойти до своего дома. Возможно, она бродит по лесу
уже несколько дней, а поесть ей здесь нечего, а сил у нее очевидно осталось
немного. И ведь идет, идет, чтобы еще раз увидеть человека, которого считает
своим. Который наверняка потом опять отведет ее в лес и на этот раз привяжет к
дереву цепью, чтоб уже наверняка...
Потом он долго шел вслед за собакой молча и уже ни о чем не думая.
Говорить больше не хотелось: его опять трясло, шагать было больно, а лицо тоже
медленно начинало неметь. Вновь вернулось нестерпимое желание сесть под дерево и
уже больше не вставать, какие бы собаки к нему не пришли. Но когда он сел, его
спутница села рядом с явным намерением дождаться, пока он поднимется.
- Уходи, - вяло попытался он ее прогнать. - Ищи их сама. Ты веришь, что
ты им нужна. Я знаю, что порчу своим жизнь. Зачем мне к ним возвращаться?
Собака подошла к нему вплотную и несколько раз лизнула его в лицо. Потом
села рядом, прижавшись к нему боком. Он попробовал погладить ее по голове, и на
этот раз она отнеслась к ласке вполне благосклонно. Тогда он снял перчатки,
расстегнул пуховик и прижал собаку к груди, засунув побелевшие пальцы в ее
густую шерсть.
- Что, я для тебя больше не чужой? - усмехнулся он шепотом. - Ты смогла
признать своим кого-то кроме хозяев? Молодец, другая бы меня цапнула, а ты вон
как, лижешься...
И опять были красочные сны о чем-то интересном и невообразимо приятном,
но долго наслаждаться ими ему не дали: мокрый нос лайки так назойливо тыкался
ему в лицо, что пришлось проснуться.
- Может, все-таки пойдешь одна? - спросил он, начиная снова растираться
колючим снегом.
Короткий зимний день подходил к концу. Небо было по-прежнему скрыто
густыми облаками, и темнота, как и вчера, должна была наступить очень быстро. Он
морщился от боли при каждом шаге и спрашивал себя, почему все еще идет вперед:
ведь вчера он все обдумал и пришел к выводу, что искать выход в его ситуации
бессмысленно.
'А может, права она, а не я? - думал он, глядя на колыхающийся перед ним
пушистый собачий хвост. - Может, в своих близких действительно нельзя
сомневаться? Может, и в самом деле ради них надо быть готовым на все? И нельзя
решать за них, насколько ты им нужен и нужен ли вообще?! Она устала ползти по
этому лесу, ей наверняка тоже хочется лечь и уснуть, а она все-таки борется за
жизнь, борется не ради себя, а ради тех, кого любит!'
Неожиданно собака остановилась, покружила немного на месте и легла на
землю. Он тоже присел рядом, радуясь новой возможности отдохнуть. И заодно
спокойно додумать свою последнюю идею.
'По ее собачьей логике получается, что пока у нее есть хозяин, то есть
тот, кто для нее 'свой', близкий, ее жизнь ей не принадлежит. Она не может уйти,
не может найти себе другого, лучшего хозяина, не может даже умереть, потому что
знает, что кому-то нужна. Мы говорим об ответственности за прирученных, а ей
кажется, что ответственность, наоборот, лежит на ней. А на самом деле
ответственность должна быть взаимной, и если это так, то хозяин и собака живут
счастливо. Почему же у нас, у людей, так не происходит? Почему мы так любим
вопить на каждом углу, что имеем право на личную жизнь? Да не может у нас быть
такого права, пока живы наши близкие! И права замерзать в этом чертовом лесу у
меня тоже нет, потому что есть на свете несколько человек, которым от этого
будет плохо!'
- Ну-ка пошли скорее, пока еще светло! - крикнул он неожиданно громко.
окончательно срывая себе голос. И вдруг заметил, что собаки около него нет: она
заползла под мохнатые еловые ветки, из-под которых теперь торчал только кончик
ее хвоста. Спряталась. Значит, все, больше идти она не может. Боролась, сколько
могла, а как почувствовала, что сил не осталось, спряталась. Чтобы он не видел,
как она умрет, чтобы как можно меньше из-за этого переживал. Даже в этом
последнем поступке - любовь и забота. Забота о нем, о человеке, который, хоть и
не ее хозяин, но теперь тоже стал ее близким, за которого она должна отвечать.
Он быстро огляделся вокруг. Да, уже темнеет, но вон там впереди виднеется
какой-то просвет. По крайней мере, деревья, кажется, там растут не так густо.
Может, до людей не так уж и далеко?
Человек нагнулся, развел в стороны ветки и осторожно взял собаку на руки.
Она опять показала ему зубы - без злости, просто для того, чтобы он от нее
отстал.
'Не дождешься, - ответил он ей мысленно. - Ты же сама не дала мне сделать
то же самое'.
Она действительно была очень тяжелой. Он держал ее на руках, как ребенка,
пальцы, которые еще вчера отказывались сгибаться, теперь окончательно
забастовали, и он очень боялся ее уронить. Зато идти стало вроде как легче:
непроходимая таежная чаща плавно перешла во все еще густой, но уже вполне
приемлемый для прогулок лес. Снега вокруг стало меньше, и между деревьями
появилось что-то вроде узкой тропинки, которая, впрочем, постепенно расширялась.
- Мы пришли, мы почти пришли, - шептал он, прижимая собаку к груди и
стараясь не смотреть по сторонам, чтобы не обнаружить, что тропинка кончается, а
деревья опять начинают расти плотной стеной.
Из-за этого он не сразу заметил, что лес кончился. Теперь деревья вокруг
него росли совсем далеко друг от друга, между ними были широкие поляны, а чуть
дальше светились окна деревянных домиков.
- Мы пришли! - выдохнул он и мягко положил собаку на землю. Она
зашевелилась, встала на передние лапы, потом, с огромным усилием, на задние и
сделала несколько неуверенных шагов. Сосредоточенно понюхала воздух и вдруг,
громко залаяв и отчаянно завиляв хвостом, пошла вперед - все еще медленно,
пошатываясь, но с каждым шагом все быстрее.
- Интересно, я стал другим человеком? - пробормотал он, вспомнив
вчерашние разговоры о 'заколдованной чаще'. - В принципе, похоже...
- Матвей! - закричал вдруг выскочивший из ближайшего домика молодой
парень. - Твоя Вайра вернулась!
Вслед за ним на поляну выбежало еще несколько человек. Один из них
бросился к собаке, остальные помчались к выбравшемуся из леса мужчине.
'Значит, она все-таки была права... - отрешенно подумал тот и тоже
опустился на землю. - Она все-таки нужна ему...'
Перед тем, как отключиться, он увидел, как собака прыгнула на своего
хозяина и поставила передние лапы ему на плечи, как он попытался ее обнять, но
не удержался на ногах, и они оба повалились на снег, как она лизала его лицо и
руки, а он лохматил густой мех у нее на голове...
©
Минасян Татьяна Сергеевна
|
